Протестующе пискнула Зойка – в потемках я чуть не наступил ей на голову. Вся компания лежала, как партизаны в засаде, глядя на дорогу, по которой уже метался свет приближающихся фар. Бросив велик, я лег рядом на колкую подстилку из сухой хвои. Волк ткнул меня носом в бок и насмешливо фыркнул.

– Автобус, – объяснила Зойка. – Он сегодня на час раньше возвращается.

– Почему? – не понял я.

– Потому что ты Москва дремучая! Сообрази: поезда же идут в разные стороны! Вчера автобус встречал московский, сегодня – обратный, из Читы, а он приходит на час раньше.

– А прячемся зачем?

– Мало ли… Вот остановился бы шофер: «Куда вы да зачем, а давайте я в город вас отвезу»… Или кто увидит, что мы ночью едем на станцию, и тоже попрется – на спор там или смелость испытать.

Сегодня автобус не скакал по дорожным ухабам, а с достоинством переваливался. Водитель не спешил и берег рессоры. В салоне горел свет. Компания школьников горланила и кукарекала в открытое окно; у другого бабка жевала огурец. На вчерашнее бегство это было совсем не похоже. В полночь, когда является призрачный поезд, все будут дома.

Мы встали, отряхнулись от приставшей к одежде прелой хвои, подняли велосипеды и вышли на дорогу. Зойка проводила автобус завистливым взглядом – ясное дело, пассажирам сейчас лучше, чем нам.

Вдали заревел тепловоз – какой-то поезд подал сигнал, подъезжая к заброшенной станции, и без остановки простучал дальше.

– Владивостокский, двадцать три двадцать, – сказала Зойка. – Времени у нас навалом, а ехать осталось всего ничего. Теперь не торопимся. Попадем на станцию минут за пять до полуночи, вот и будет в самый раз. Чего зря торчать в нечистом месте!

Соглашаясь с племянницей, дядя Тимоша повилял хвостом.

Мы шли по ночной тайге, толкая велики.

Фару, наш единственный свет, Зойка, судя по всему, одолжила в музее. Там даже аккумулятора не было: колеса крутятся – горит, не крутятся – гаснет. На скорости пешехода из фары выдавливался чахлый лучик, способный только намекнуть, что где-то в далекой галактике есть осветительные приборы.

Жека попытался ехать, но, боясь темноты, крутил кренделя вокруг Зойки, пока не влетел в лужу. Притих и поплелся самым последним, хлюпая промокшими кроссовками.

На миг заслонив луну, в небе промелькнул крылатый силуэт, упал на обочину, и там послышался писк.

– Сова мышкует, – заметила Зойка. – Алеш, я все хочу спросить, что вы на станции видели.

– А ты не знаешь? – удивился я.

– Откуда? Без дела я бы нипочем туда не пошла. На тех, кто видел, порча нападает. Они сразу бегут к дядь Тимоше. А какие не бегут, у тех начинается: от кого жена уйдет, кого с работы выгонят.

– И поэтому ты нас бросила?

– Не бросила, а переждала и вернулась!

– А тебе не странно так жить? Порча, морок, ведьмак… – спросил я, поглядывая на трусящего рядом волка.

– Не странно или не страшно? – не расслышала Зойка.

– И то, и другое.

– Нет, это разные вещи. С дядь Тимошей странно, а я его люблю. Он бабушку вылечил, когда она умирала совсем. А вот на станции страшно. Вам Светлана Владимировна рассказывала про шаманский поезд?

– На котором их в лагеря увезли? Рассказывала.

– Они все и наколдовали. Туда, на станцию, собрали и священников, и бурятских шаманов, и наших русских колдунов. Все понимали, что живыми не вернутся. Священники молятся, шаманы камлают, колдуны колдуют. Вот так все вместе они прокляли наши места. Ты спроси у Светланы Владимировны, сколько народу жило тогда в Ордынске, а сколько сейчас. Меньше четверти осталось. У нее-то свое объяснение: экономика, обозный завод закрыли – был у нас такой давным-давно, делал телеги для всего Забайкалья. Только ведь на заводе можно делать, скажем, лодки деревянные, раз телеги больше не нужны. Так что еще неизвестно, то ли народ разъехался из-за того, что завод закрыли, то ли наоборот: завод закрыли из-за того, что народ разъехался.