Бежать. Но не сразу, если рвануть сейчас, у них сыграет инстинкт, и они кинутся за мной, не удержатся, разорвут. Поэтому не надо их провоцировать. И надо увести их подальше от лагеря.

Я потянулся, всем своим видом показывая, что ничего не понимаю, что я лопух и готов к тому, чтобы меня разодрали, после чего поковылял, прихрамывая, от лагеря прочь.

Они двигались параллельно, держали меня в плотной коробочке, но как они ни старались, перемещаться совсем беззвучно у них не получалось. Они как-то громко дышали, раньше я за ними такого не замечал, раньше они были почти совсем беззвучные. Все меняется, все.

Я брел по лесу, останавливался, смотрел по сторонам, срывал едва начавшую алеть бруснику, жевал. Твари не отставали. Видимо, хотели того же, что и я. Я хотел увести их подальше от лагеря, они тоже этого хотели – чтобы разобраться со мной по-тихому, без свидетелей. Чтобы не спугнуть взрослых. Потому что лагерь они хотели оставить себе. И остальным – ведь скоро прибудут остальные.

Надо было выбрать мгновение для рывка. Я шагал, усиленно изображая лопуха, шагал и вдруг понял, что нечего тянуть – надо бежать вот прямо сейчас, сию же секунду.

И я рванул. И охота началась.

Они сразу пустились по следу. Не спешили, растягивая удовольствие.

Почти сразу они разделились – одна вырвалась вперед и вела меня, три чуть подотстали, контролировали фланги, грамотно, как настоящие охотники. Как волки.

Я бежал, знал, что долго не продержусь. Я и недолго не продержусь, я скверный бегун, особенно сейчас. Она догоняла, и я слышал за спиной насекомье с присвистом дыхание, все ближе и ближе. И опять не было страшно, потому что когда бежишь, тебе уже не страшно, ужас – это чувство первых шагов, потом отпускает. Когда бежишь, не думаешь уже ни о чем.

Неожиданно лес изменился. Я почувствовал острый технический запах, природа посерела, и я заметил вдруг, что зелень покрылась пылью, только не смог понять почему. А дальше все происходило быстро. Настолько быстро, что я не успевал думать, успевал только реагировать. Когда я почувствовал, что тварь собирается прыгнуть мне на загривок, я дернул из последних сил.

Я продрался через вялый ивняк и выскочил на дорогу. Это было неожиданно, не думал, что тут есть дорога, здесь ведь глушь, хотя в последнее время дороги строили почти везде, я выскочил на дорогу, и сейчас же над ухом заревел сигнал. Грузовик, американский дорожный крейсер, двадцать тонн, или больше, красная кабина и много хрома, он заревел у меня над ухом, и завизжали тормоза. Я рванул, выдирая с корнем остатки когтей, тормоза уже завыли, в сантиметре за моим хвостом прошло колесо.

Удар, и хруст, и вопль.

В канаве на другой стороне было полно чертополоха, я пролетел через него, раздирая в кровь шкуру, оставляя на иглах шерсть и мясо, и в самом низу я влип в густую грязь. На дороге грохотало, машину разворачивало поперек дороги, а под колесами у нее верещало и рычало.

Машина остановилась, и придорожную канаву накрыло тучей оранжевой пыли, и я почти ничего не видел, кашлял только.

Наверху гудел грузовик, я откашлялся, полез к дороге, во второй раз пробираясь через колючки, во второй раз оставляя на них части себя.

На дороге оседала пыль, в дорожной пыли валялись зеленые яблоки, вывалившиеся из разорванного борта фургона, много яблок. Колеса грузовика были перемазаны черной дрянью, похожей на деготь, дрянь воняла мертвечиной. На дороге за машиной валялась тварь. Она походила на черного паука, неосторожно свившего гнездо в недрах швейной машинки. Машинка заработала, паука сломало и выбросило вон. Попадание под двадцатитонную фуру не смогла пережить даже тварь, в конце концов она тоже часть природы.