– Зови гостей поглодать костей! – изрек Лёнечка.

– Ага, трижды было уже совсем недалеко от этого, – буркнула Валюшка. – Они чуть не поглодали моих костей!

– Умел в гости звать, умей и встречать! – перебил Лёнечка. – На званого гостя угодить надо.

– Погоди, погоди, ты на что намекаешь? – насторожилась Валюшка. – Мало того что они сами за мной таскаются, я их еще и зазывать должна?!

– У себя как хочешь, а в гостях как велят, – кивнул Лёнечка.

Валюшка уставилась в его голубые глаза, которые сейчас почему-то перестали слезиться и смотрели очень настойчиво, и вдруг ее осенило.

– Слушай, слушай, – забормотала она, не веря своей догадке, – ты хочешь сказать, мы их зазовем, чтобы… как это говорят… принять их на своей территории? Навязать им свои условия игры? Чтобы… чтобы прикончить?! Победить их?!

– Гостю почет – хозяину честь, – ухмыльнулся Лёнечка.

– Но разве мы сможем с ними со всеми справиться? – недоверчиво спросила Валюшка.

– Рать числом сильна, – настойчиво глядя на нее, сказал Лёнечка, – а один в поле не воин.

– Один? Мы должны позвать не всех, а кого-то одного? – пыталась понять Валюшка.

Лёнечка кивнул.

– Но кого? Кого? – вскричала она.

– На Груманте, – таинственно проговорил Лёнечка, – на острове, зовомом иначе Шпицбергеном, в каменных пещерах живет вместе с Цингой и сестрами-лихорадками Грумантский пес.

– Кто-кто?! – вытаращила глаза Валюшка.

– Он поднимает ветер, – продолжал Лёнечка как по писаному, – ломает снасти, губит суда, а выплывших людей уносит на свой пустынный утес, где все во льду, где нет ни деревца, ни кустика, ни листика, ни сучка. Охотник, желающий пса этого поймать и заставить себе служить, отправляется в безлуние[8], во время смены месяца, в заклятое смертью место, и очерчивает круг ножом, оставаясь в середине этого круга. Вскоре ему слышится громкий собачий лай, никому иному не слышимый. Спустя некоторое время, в самую глухую пору, вбегает огромный, страшный, черный пес, никому более не видимый, который исполнит все желания заклявшего его человека…

– Страшный, черный пес, никому более не видимый… Живет вместе с Цингой и сестрами-лихорадками… – тихо повторила Валюшка и наконец догадалась: – Это… Гарм?

Лёнечка кивнул и наклонился к ней. Глаза его радостно сверкнули:

– Во время безлуния месяц освещает загробный мир. И насельники его приходят к тем, кто умеет позвать их.

– Да ты… я и забыла, что ты чокнутый! – зло воскликнула Валюшка. – Ты хочешь, чтобы я вызвала Гарма? И никто, кроме меня, его не увидит и не услышит?! Ты хочешь, чтобы я сама, добровольно, дала им меня уволочь в Хельхейм?! В ледяной ад? И мне никто не поможет?!

Она оттолкнула Лёнечку так сильно, что он чуть не упал. Взмахнул руками, чтобы удержаться на ногах, – и тут из-под его меховой безрукавки выпало то, что он так старательно придерживал локтем.

Это был маленький топорик на длинной ручке.

Топорик альпиниста.

Ледоруб.

Айсбайль!

– Откуда это у тебя? – спросила Валюшка дрогнувшим голосом, однако Лёнечка ничего не ответил, а просто взял ее за руку и потянул к зеркалу – тому самому старому коридорному зеркалу, мимо которого он всегда бежал, отворачиваясь, жмурясь и приговаривая: «Нет ничего страшнее для людей, чем смотреть в треснувшее зеркало, ибо можно черта увидеть!»

Теперь же он не отрываясь смотрел на свое и Валюшкино отражение.

Валюшка тоже посмотрела – и очень удивилась.

Почему ей казалось раньше, что это старое треснувшее зеркало искажает изображение? Совсем наоборот – делает его более отчетливым! А цвета какие в нем яркие, просто удивительно. Например, голубые глаза Лёнечки кажутся синими, удивительно синими, пронзительно-синими… А какое бледное, ну просто снежно-белое у него лицо! И выглядит он гораздо старше, и одет теперь как-то странно: в какие-то оледенелые рубашку и брюки, покрытые красноватыми пятнами, а главное… он босой! Он стоит босиком, и ноги его тоже окровавлены…