– А, как здоровье-то твоё, Вася? – спросил участливо Митька.

– Ну, а что здоровье? – безрадостно ответил Васька. – Нормальное моё здоровье. Сердце вот только пошаливает, так то ещё с детства. Оспа моя его, что ли так исконопатила, мать её ети, вон, вместе с рожей моей?

– Ты бы всё-таки к матери с отцом съездил, Вась. Тоскуют они дюже по тебе, не одной ведь весточки не получали от тебя. Да и здоровье бы поправил на домашнем молоке. В городу-то здоровьица не прибавится.

– Ну, уж не совестить ли ты меня удумал? Сам то, Маньке часто ли пишешь?

– Хм, – виновато покачал головой Митька.

– Вот, то-то же. Осерчал на сестру, упёрся рогом, а что к чему и не рассудил.

– Чудно, – усмехнулся Митька.

– Чего это?

– Чудно ты, брат, гутарить стал. Вроде ты, а вроде и кто другой за тебя гутарит.

– Ну, будет тебе. Скажи лучше, что наше Богоявленское?

– Да всё то же, Митрофан Спиридоныч богатеет, а народец беднеет. Да мужичков порядком мобилизуют. Ещё Ксения Петровна домой вернулась.

– Ксюша? – удивился Васька.

– Гутарят, кубыть муж сам её привёз.

Это известие встревожило Ваську, разбудило в нём воспоминания и новые надежды, ведь супруг Ксюши теперь на фронте, и кто знает, как там для него всё сложится.

– Вот что, Митюха. Будя тут сидеть. Пойдем лучше в кабак. Ты не смотри на бедность моего жилища, угостить тебя гроши есть.

И отсчитав пятьдесят копеек, Васька потянул Митьку в кабак. Там, купив бутылку водки и три солёных огурца, Васька быстро повеселел и всё оглядывался на входную дверь, будто ждал кого-то.

– Агафья, – подозвал Васька повариху. – Сделай мне фунт пшеничной муки, да фунт мяса.

– Гони тридцать копеек, – грубо ответила та.

– Отдам, не ори.

– Отдашь ты, ко второму пришествию. Будут деньги тогда и приходи.

– Вот курва. Это я для Тоньки, Игоря жены, – объяснил Васька Митьке. – Помогаю, значит, помаленьку.

– Откель он взялся? Ты давно его знаешь?

– Игорь мой друг и надежный наш товарищ, – уклончиво ответил Васька.

– Здравствуйте, товарищи, – послышался голос у Митьки за спиной.

Обернувшись, Митька остолбенел и не мог поверить своим глазам, перед ним стоял…

– Марк Вацлавич? – тихо произнес Митька. – Ты? Но откель ты здесь?

Митьке захотелось броситься к Садилеку, обнять его и, невзирая на то, что давно перерос его на две головы, повиснуть на шее, как в детстве. Но горькие воспоминания того дня, когда они остались с Машей одни на произвол судьбы, брошенные этим человеком, преданные всеобщему порицанию, поднятые на смех, воспоминания о сгинувшем на каторге отце, остановили Митьку.

Протянув руку Митьке, Марк Вацлавич сказал:

– Пойми, сынок, иначе было нельзя. Ведь я бы потянул вас за собой.

Слова Садилека были так убедительны, а взгляд так светел, что Митька ничего не стал спрашивать. Он смотрел на поседевшего и казавшегося сильно уставшим Марка Вацлавича, и невообразимая жалость к нему наполнила Митькино сердце. Он задумался, а легко ли было ему самому все эти годы? И, где он их провёл, в тёплой постели или промёрзлом подвале, на самом дне этой жизни? Имеет ли он, Митька, право судить его? И за эти несколько минут, Митька простил Марку Вацлавичу все свои обиды, копившиеся годами.

– Ты с фронта, сынок? – с участием спросил Митьку Марк Вацлавич.

Митька утвердительно кивнул в ответ.

– Ранен?

– Так, задело трошке, – нехотя ответил, не привыкший жаловаться Митька.

– И куда же теперь? – спросил Марк Вацлавич.

– Как куда? – удивился Митька. – Двадцать седьмая пехотная дивизия, третий армейский корпус, вот моя приписка.

– Да, – с грустью констатировал Марк Вацлавич. – По всей стране идут массовые мобилизации в армию. Только из Воронежской губернии призвано почти четыреста тысяч человек, а ведь это почти половина трудоспособного мужского населения. И кто же, спрашивается, работать будет, сеять, пахать?