А в МГУ его не взяли. По понятной причине. Хоть новое время и стучало, било в окна, какие-то вещи упорно не менялись, словно люди, принимавшие решения, не слышали этого отчаянного стука. И не услышали, пока окна не разбились вдребезги и стекла не разлетелись острыми ранящими осколками на всю страну.

Андропов только умер, и все ожидали, что с трудом складывавший фразы, еле стоявший на трибуне старик с высокими скулами и азиатскими глазами скоро отправится за прежним генсеком. Московский воздух томился ожиданием перемен, и Марк опьянел от предвкушения будущей жизни. Все казалось возможным. Вот-вот. Кроме поступления в МГУ с фамилией Найман.

Позже, в 90-е, новое время отменило казавшуюся незыблемой действительность и сделало вроде бы раз и навсегда застывшую жизнь изменчивой, неверной, начинавшейся заново каждое утро. Новая жизнь требовала перепридумывания себя, звала впрыгнуть в несущуюся мимо лавину возможностей и, как лягушка-царевна, сбросить зеленую липкую шкурку, обернувшись принцами и принцессами. На дворе стояло время Гэтсби, и предстояло выяснить, кому суждено стать великими.

Каверин окончил техникум культуры в своем городе и больше никогда, нигде и ничему не учился, хотя потом этот факт его биографии исчез, испарился и заменился намеками на ГИТИС, на ВГИК, на Московский институт культуры – ничего определенного; вроде и не сказал правды, но и не соврал.

Марку нравился заводской Дворец культуры, где работал Каверин: длинное здание в стиле постконструктивизма на крутом склоне Волочаевской близ Андроникова монастыря. У главного входа стояла бронзовая фигура рабочего в спецовке и сварочных рукавицах, поднявшего руку, чтобы защитить глаза от искр плавки. Найману казалось, что рабочий закрывает рукой глаза, чтобы не видеть жизни вокруг.

Жизнь, однако, не позволяла себя не видеть – публикациями ранее недозволенного, передачами о прежде запретном, публичными обсуждениями дотоле немыслимого. Жизнь требовала от бронзового рабочего отвести руку от глаз и посмотреть на искры нового пламени, разгоравшегося ярче и ярче и грозящего то ли осветить и согреть, то ли сжечь все вокруг. Найман знал, что это предстоит выяснить его поколению. Тогда он думал, что результат будет зависеть от них.

Каверин – стройный, откуда-то достававший деньги на джинсы и дубленки, ходивший зимой без шапки, нравился Марку реализмом: он не хотел ждать хорошего будущего, а хотел создать себе хорошее настоящее. И предложил это хорошее настоящее Марку Найману.

– Марик, на заводе есть отдел производства товаров народного потребления.

– Цех, – поправил Найман. – На заводе – цеха. Цех товаров народного потребления.

– Что они производят? Лабуду ведь какую-нибудь.

– Зачем тебе, Сеня?

– Я вчера говорил с инструктором райкома комсомола по культуре: готовится закон о кооперации. Собираются разрешить частнопредпринимательскую деятельность как раз по производству товаров народного потребления.

– Сеня, товары, которые наш завод производит, никто потреблять не захочет, – засмеялся Найман. – Ни наш народ, ни любой другой.

– Так начнем производить что-то еще. Что захотят.

– Нельзя, – объяснил Найман: – План. Начцеха не позволит, ему нужно гнать план.

– Захочет, – успокоил его Каверин. – Во-первых, он сдаст план по рублевому обороту; во-вторых, мы заинтересуем его материально. Кроме того, это инициатива правительства: проведем по комсомольской линии.

Скоро оказалось, что проще не производить товары самим. Проще получить под заказ ненужных товаров сырье в виде металла и продать его на сторону, что сокращало время оборота вложенных денег. А время не хотело ждать, оно летело вперед, и вместе с ним улетали возможности, сулившие счастливое будущее. Настоящее больше никого не устраивало.