– Которая слишком рано положит грелку в постель, и, когда вы ляжете, она будет едва теплой, – сказала Мария.

– Мисс Комптон Коллир раз в год приезжает фотографировать цветочный бордюр, – сказала Селия. – Множество люпинов, очень крепких.

– И губастики, которые, высунув языки, задыхаются на лужайке, пока миссис Роналд Харрингуэй срезает розы, – сказал Найэл.

Повернулась ручка, и Полли просунула голову в дверь.

– Всё в темноте? – жизнерадостно спросила она. – Это не очень весело, не правда ли?

Она повернула главный выключатель у двери, и комнату залил яркий свет. Никто не произнес ни слова. Лицо Полли раскраснелось и посвежело после бодрой прогулки с детьми под дождем. По сравнению с ней мы трое казались изможденными.

– Чай готов, – сказала она. – Я сейчас немного помогла миссис Бэнкс. У детей, да благословит их Господь, такой аппетит после прогулки. Мамочка выглядит усталой.

Полли бросила на Марию критический взгляд: ее поведение представляло собой странную смесь заботы и неодобрения. Дети молча стояли рядом с ней.

– Мамочке надо было пойти с нами на прогулку, ведь правда? Тогда бы ее лондонский вид как рукой сняло. Но ничего. Мамочка скушает большой кусок вкусного торта. Пойдемте, дети.

Она кивнула, улыбнулась и вернулась в столовую.

– Не хочу никакого торта, – прошептала Мария. – Если он такой же, как в прошлый раз, меня стошнит. Я его терпеть не могу.

– Можно мне съесть твой кусок? Я никому не скажу, – попросил мальчик.

– Да, – ответила Мария.

Дети выбежали из комнаты.

Найэл вместе с Селией пошел в столовую, и они принесли чайный поднос с напитками, после чего закрыли дверь в гостиную, отгородившись от застольного шума, такого привычного и по-домашнему уютного.

Найэл выключил свет, и нас снова окутала успокоительная темнота. Мы остались одни, никто не нарушал окружавшей нас тишины и покоя.

– У нас было иначе, – сказал Найэл. – Все ярко, чисто, выхолощено и банально. Пластмассовые игрушки. Вещи, которые приходят и уходят.

– Возможно, и так, – сказала Мария, – а может быть, мы просто не помним.

– Я отлично помню, – сказал Найэл, – я все помню. В том-то и беда. Я помню слишком многое.

Мария налила в чай ложку коньяка, себе и Найэлу.

– Я не выношу классную комнату, – сказала она. – Поэтому никогда туда не захожу. Такая же тюрьма, окна как в этой гостиной.

– Напрасно ты так говоришь, – сказала Селия. – Это лучшая комната в доме. Выходит на юг. Очень солнечная.

– Я не это имею в виду, – сказала Мария. – Она слишком самоуверенна, довольна собой. Так и слышишь, как она говорит: «Разве я не прекрасная комната, дети? Входите же, играйте, веселитесь». И бедные малыши с огромными кусками пластилина в руках усаживаются на сверкающий голубой линолеум. Труда никогда не давала нам пластилин.

– Он был нам просто не нужен, – сказала Селия. – Мы постоянно наряжались.

– Если бы дети захотели, они могли бы наряжаться в мои платья, – сказала Мария.

– У тебя нет шляп, – сказал Найэл, – а без шляп наряжаться неинтересно. Десятки шляп свалены на шкафу, но, чтобы их достать, надо забраться на стул. – Он налил себе в чай еще ложку коньяка.

– У Мамы была малиновая бархатная накидка, – сказана Селия. – Я как сейчас ее вижу. Она стягивалась на шнур в бедрах, думаю, ты назвала бы ее оберткой, и заканчивалась широкой меховой оторочкой. Когда я ее надевала, она волочилась по полу.

– Ты воображала себя феей Морганой, – сказала Мария. – С твоей стороны было очень глупо надевать малиновую накидку, изображая фею Моргану. Я тебе говорила, что это неправильно. Но ты заупрямилась и ничего не хотела слушать. Потом пустилась в слезы. Я даже слегка тебя стукнула.