– Знаю, как не знать! – Медоуса вздохнула. – Она ведь мне дочь родная.

– Тебе? – Гвидон подскочил от изумления. – Да ведь ты сама…

– Ты не так стар, как выглядишь, милок! – Медоуса засмеялась. – На вид – удалой молодец, а на деле – дитя неразумное! А я, скажу вам, не так молода, как выгляжу.

Салтан кивнул: совсем недавно они видели ее зрелой женщиной, еще до того – дряхлой старухой, а до того и вовсе кошкой. Сколько же ей лет на самом деле? Каков ее истинный облик? Хотелось бы верить, что вот этот, но не верил в это Салтан…

Да и есть ли у такого существа истинный облик, или она надевает любой, как платье по погоде?

– Она тебе дочь? – повторил Салтан. – Стало быть, ты – Гвидону теща, а мне – сватья?

Ну и родней обзавелся!

– Истинно так, сватушка! – Медоуса сладко ему улыбнулась. – Я ведь доченьку мою старшую твоему сыночку дивному и сосватала.

– Ты? – опять не поверил Гвидон. – Никто мне Кику не сватал! Я сам с ней сговорился!

– Ну да! – Медоуса хохотнула. – Ну-ка, вспомни: откуда ты о ней узнал?

– Я ее от коршуна спас! На берегу!

– А жениться ты как надумал?

– Услыхал, что за морем царевна есть…

– От кого услыхал?

– Да вот, – Гвидон посмотрел на отца, – у батюшки во дворце. Была у него там одна баба вредная, Бабариха, вот она и рассказала: мол, днем свет божий затмевает, ночью землю освещает… А я там был, шмелем оборотившись, и слышал…

– Пришлось рассказать, – перебила его Медоуса, – ты, хоть телом созрел, по уму дитя дитем оставался! Сколько раз ты с Кикнидой виделся, а только и знал, что даров да забав просить, а посвататься сам-то не додумался бы, как она тебя ни обхаживай!

– Пришлось – кому? – спросил Салтан. – Я ту бабу знаю, она моей жене какая-то дальняя родня, и она же Гвидона принимала, когда он родился… Только я думал, что там неведома зверюшка… Обманули меня было…

Он замолчал: взгляд блестящих как звезды глаз Медоусы был уж слишком выразителен, давал понять, что говорит он лишнее. То, о чем он говорит, она знает куда лучше его.

Взгляд Медоусы не отпускал, Салтан не мог оторвать глаз от ее лица. И увидел, как это лицо опять начало меняться. Поплыли очертания, потянулись морщины, набрякли веки, удлинился нос, заострился подбородок… что-то знакомое… очень знакомое… обыденное… На носу вдруг вспыхнул и красным пупырышком волдырь, словно от укуса вредной мошки…

– Ба… Бабариха… – лишившись голоса от изумления, прошептал Салтан.

Та крикливая, настырная, ехидная, слегка кривобокая баба, которую привели во дворец его свояченицы, сестры Елены, в первые же дни его женатой жизни. Он не возражал: бабой больше во дворце, бабой меньше, не объест. Когда он воротился с войны и не нашел дома Елены, эти три колотовки правили всем хозяйством и челядью. Они приехали с ним вместе на чудный остров и там пропали. И где он не ожидал найти эту бабу, так здесь…

Видя, что он понял, Бабариха усмехнулась не своей улыбкой, слишком тонкой – и снова превратилась в Медоусу.

– И ты все те дни… была у меня во дворце? – еле выдавил Салтан.

Он явился гостем в это пречудное место, не пойми на каком свете – а его хозяйка уже пару лет была гостьей у него в граде Деметрии!

– Не по все дни! – поправила она. – У меня ведь и других забот довольно.

– И ведь это ты, – Салтан еще кое-что вспомнил, – научила Елену прясть в тот вечер, она мне говорила. Ее и сестер, хоть и было нельзя…

– Нельзя, да надобно! – Медоуса похлопала его по руке. – Надобно было им прясть, а тебе под оконцем слушать. Чтобы вот это чудо родить, – она кивнула на Гвидона, – только те вечера темные, ночи длинные, и годились!