– Так и как же мне называть вас? – спрашиваю, направляясь к соседнему от Полины стулу. – Бабуля – запрещено. Может, тетя Клава?

– Какая я тебе тетя? Ещё и Клава!

– Но вас ведь так зовут.

– Деточка, – опускает она ладони на коричневую глянцевую поверхность каменной столешницы, – я оперная певица с международным именем…

– Ты была оперной певицей много лет назад, – вставляет Полина, устало поглядывая на мать.

– Мной восхищаются руководители мировых держав, я покорила сердца миллионов мужчин…

– Тобой восхищались, мама, – снова поправляет её Полина, подперев голову рукой, – как мужчины, так и женщины. И это было много лет назад.

– Память вечна. Особенно обо мне.

– Алоис Альцгеймер с вами бы поспорил, – говорю.

– Тьфу, ты! Бабкины гены налицо! Та постоянно умничала, и эта такая же.

– И всё же, как мне обращаться к вам?

– Я Клаудия. Запомни, деточка, не КлаВдия, а КлаУдия! – парирует моя родственница. – Знаешь, как облако на английском? Вот то же самое, только КлаУДИЯ! Попробуй-ка, потренируйся!

Смотрю на Полину, она понимает, что держусь я из последних сил, чтобы не засмеяться во весь голос.

– Как-как вы сказали? – веселюсь, хмурясь только для того, чтобы сдержать волну смеха.

– Ты что, уже своего Алоиса нашла, что ли? – закатывает глаза бабуля. – Только что ведь тебе сказала: КлаУДИЯ! Губы почти трубочкой и говори: КлаУДИЯ.

– Кла-а-аудия, – повторяю, глядя на её губы.

– КлаУДИЯ!

– Кла-а-аудия!

– Что за «кла-а-а»? Кла-кла! КлаУДИЯ!

– Мама, ну, хватит! – не выдерживает Полина. – Мы не в отпуск приехали, а насовсем!

– Что?! – вытаращивает КлаУДИЯ свои зеленые глаза. – Как это – вы сюда насовсем приехали? О чем речь? Я не понимаю!

– О том, что мы с Саванной переезжаем сюда. Это ведь тоже наш дом, так что мы имеем полное право жить здесь. Знаешь, я передумала. Не хочу кофе. Я тоже выпью просто воды.

Клаудия замирает на месте, её глаза в непонимании и шоке бегают туда-сюда. Ещё бы! Она с самого рождения живет в этом доме, заботится о нем и хранит память о своей семье. И вдруг с бухты-барахты на нее сваливается дочь, сбежавшая отсюда в восемнадцать лет. А ещё я – внучка её давно умершей сестры. Последний раз я была здесь в неосознанном возрасте.

Чихнув, Клаудия смахивает пальцами вьющуюся прядь с лица. Следом ещё один чих. И ещё.

– Вы заболели? – спрашиваю.

– Нет, Саванна, – отвечает Полина, вручив мне стакан воды, – моя мама чихает ровно три раза, когда что-то выводит её из себя. Она ведь не может позволить себе выплеснуть эмоции так, как это делают обычные люди. Проявление злости – признак слабохарактерности. Лучше деликатно чихнуть несколько раз и позволить правому веку нервно подергаться, чем дать волю своим чувствам.

– …Ясно, – удивленно смотрю на её мать, чье правое веко действительно дергается. – Буду знать.

Втянув носом воздух, Клаудия натягивает фальшивую улыбку и смотрит на нас с Полиной засиявшими вмиг глазами.

– Ну-ка, живо объясните мне, что здесь происходит? Хотя, подождите, – пятится она назад, опустив левую ладонь на свой лоб, – мне срочно нужно принять чудодейственное лекарство. Кто-нибудь желает?

Вопросительно смотрю на Полину, а она только закатывает глаза, ведь знает свою мать от и до.

– Домашнее и вкусное вино, – без привычной театральности в голосе объясняет Клаудия и как-то уж очень печально вынимает из шкафа три хрустальных бокала. – Ароматное и сладкое.

– М-м! – хлопаю в ладоши и с энтузиазмом гляжу на бабулю. – Домашнее вино! Как интересно! А оно, случаем, не обладает слабительным эффектом?

Глянув на меня устало, но при этом укоризненно, Клаудия поджимает губы и достает из винного шкафа пластиковую бутылку с красным, почти черным вином, переливает его в прозрачный графин из толстого стекла и громко ставит передо мной.