– Ребята! Вертушки!!!

Голубое осеннее небо безоблачно. От яркого, жаркого, слепящего глаза афганского солнца летят три точки. Закладывая вираж, выходят на боевой разворот вертолеты «Ми-8», а мы красными сигнальными ракетами задаем им направление. Духи переносят огонь на вертушки, летят навстречу нашим пилотам огненные трассеры. Не бойтесь, ребята! Мы зажмуривать глаза и прятать за камни головы не будем, мы вас с земли огнем прикроем. Потом сочтемся.

Мы ведем по позициям духов безостановочный огонь, даже раненые, кто шевелиться мог, и те за оружие схватились, – не даем мы им, сукам, головы поднять, не даем сбить наших ребят.

С нашей позиции хорошо слышно, как с ревом моторов, рассекая винтами воздух, пикируют на духов вертушки. Первый заход – ракетами! От разрывов будто вскипает на огневых точках духов земля, летят вразброс камни. Дрожит от разрывов чужая земля. Так их, братцы! Задайте им! Взмыли вверх машины, развернулись на второй заход и снова бьют из авиационных пушек и пулеметов. Будете знать, сучары душманские, как мы воевать умеем!

Спасибо, летуны! Спасибо вам, братцы! От всей роты спасибо! За то, что спасли вы нас, за то, что увидят матери своих сыновей. Не полегла в том бою наша рота – дальше пошла по горам.

А броня на вертушках была слабая, эту броню насквозь пуля из ДШК[5] пробивала. Сбитые экипажи заживо горели в своих машинах, погребальными кострами догорали на земле. Не мед и у летчиков была служба.

Подавили вертолеты огневые точки. С камнями, с железом и огнем смешали позиции духов. Оставшиеся в живых моджахеды перебежками уходили от разрушенных укрытий. В прицеле хорошо видно, как, пригибаясь под нашим пулями, вразброд бегут вооруженные, одетые в разномастные халаты люди. И падают, падают под нашим беспощадным снайперским огнем.

– Подрань-ка одного, нам «язык» нужен! – перекрывая грохот стрельбы, кричит мне лежащий рядом командир взвода лейтенант Петровский. Ожесточившееся от азарта, его загоревшее скуластое лицо скривилось, потрескались от жажды губы, и он, срывая пересохшие голосовые связки, опять кричит мне:

– «Языка» давай!

Я прицелился. Из штатного и такого родного РПКС-74 я стрелял лучше, чем из снайперской винтовки. Выстрелил одиночным. Потом короткой очередью. Цель поражена. Моджахед на бегу упал – пуля перебила ему ногу. К нему на помощь бросились два духа, – я тотчас отсек их очередями. Боец из моего взвода, рослый, наголо стриженный загорелый Филон, с автоматом наперевес матерым волчарой кинулся брать «языка», а я стал его прикрывать огнем. Филон ловко скрутил духа и на горбу, задыхаясь и матерясь, притащил к нам. Бой закончен. Остатки разгромленной душманской засады бежали. Кто не успел бежать, бесформенными грязными мешками лежат там, в горах, там, где они хотели убить нас. А мы, кто жив и не ранен, сгрудились вокруг афганца. У нас не лица, а искаженные злобой и напряжением минувшего боя маски. Пленный, тяжело дыша, постанывал. Немолодой уже мужик. Кровью, грязным потным телом от него так воняло, что хоть нос зажимай. Нет у нас к нему жалости и милосердия тоже нет.

– Заткни пасть! – кричит духу мой друг, смуглый плотный узбек Леха, и жестким коротким ударом бьет прямо в бородатое искаженное болью и страхом лицо.

– Прекратить! – отталкивает Леху взводный, приказывает: – Перевязать и в штаб на допрос.

«Языку» быстро пережали самодельным, скрученным из засаленной зеленой чалмы жгутом рану (свой бинт из индивидуального пакета никто не дал – чего там, и так перебьется) и поволокли на допрос к командиру батальона. Я вызвался помогать Филону его нести. Тяжелый бабай