Управляющий понизил голос:

– Жалюзи еще не опущены. Досталось ему, бедняге Мердоку.

– Он лежит там больше месяца, – сурово сказал провост. – Я никогда не забуду, как его вынесли с завода – он был без чувств, привязанный к носилкам.

– Говорят, он неделями не открывает глаз. Он просто лежит там в ступоре. Боже милостивый, как жалко, что все так затянулось.

Пока они стояли и смотрели на окна, к ним присоединились школьный учитель, почтальон, старая мисс Белл в выцветшей накидке, ковыляющая открывать свой магазин. Вскоре собралась небольшая и молчаливая группа местных.

– Он стольких спас в свое время, – сокрушался священник. – Тяжело видеть, как он уходит в таком состоянии.

Мисс Белл мрачно покачала головой:

– По-моему, это жестоко – продлевать агонию таким образом.

– Да, – согласился управляющий. – Пожалуй, было бы милосердней дать ему уйти, и все дела.

– Не нам судить об этом, управляющий, – возразил провост. – Доктор Мердок был хорошим другом деревни Линтон. И Бог заберет его, когда и как того пожелает.

Провост медленно покачал головой, что послужило всем знаком расходиться. Попрощавшись кивком, каждый пошел по своим делам.

Внутри этого безмолвного дома с его гнетущей тишиной открылась дверь, и из комнаты больного вышел Дункан. Он был небрит, а под глазами от усталости залегли глубокие морщины. Почти всю ночь он провел у постели Мердока, где минуту назад его сменила Джин. Ночные бдения, помимо всего прочего, до крайности измотали его.

Он оперся рукой о стену и уронил голову на грудь. Как он гордился тем, что после долгих манипуляций в деревянной конторе ему удалось вправить сломанные кости и сохранить искру жизни в Мердоке! Как ужасно было свидетельствовать наступление этой фатальной и стойкой комы, из которой, казалось, ничто, кроме смерти, не могло вывести раненого.

Пять мучительных, бесконечных недель он безвыездно провел в Линтоне. Где-то в отдалении была его другая жизнь – Эдинбург, работа в Фонде, все его обязанности и возможности, – однако главным для него сейчас было состояние Мердока. Каково же было осознавать, что все возможное и невозможное, сделанное им, чуть ли не напрасно.

В тишине дома раздался приглушенный телефонный звонок. Дункан услышал крадущиеся шаги Ретты, которая пошла ответить. Он вздохнул, с усилием выпрямился и спустился по лестнице.

– Что, Ретта? Вызов?

– Нет, доктор. Это снова из Эдинбурга. Без конца звонят. Но я отвечаю, как вы велели – говорю, что вас нет.

Он кивнул:

– Совершенно верно. Если снова позвонят, скажи им то же самое.

В то утро обход был легким. В нынешних обстоятельствах, поскольку доктор Бейли уволился и вся практика снова перешла к Мердоку, за медицинской помощью обращались только в самых серьезных и неотложных случаях.

Когда Дункан оказал помощь последнему за день пациенту, хозяйка дома проводила доктора до двери. Она посмотрела на него с выражением глубокой озабоченности на простодушном деревенском лице, а затем задала привычный вопрос:

– Как там сегодня доктор Мердок?

Дункан машинально ответил уклончивой фразой:

– Ничего нового.

– Скажите мне, доктор, как вы думаете, ему станет лучше?

Что-то заставило его быть откровенным.

– Сомневаюсь, – сказал он. – Хотя, видит Бог, я делаю все, что в моих силах.

– Мы это знаем, доктор, – уважительно кивнула она. – И поверьте мне, для нас этого достаточно.

Пока он ехал в деревню, эта поддержка со стороны сельчан оставалась с ним, теплая и утешительная – маленький тайный просвет во мгле его отчаяния.

Было уже больше часа дня, когда он вернулся. У дома Мердока стояла большая, закрытая, взятая напрокат машина. Его рот сжался в сердитую линию. Он знал, что это значит, еще до того, как вошел в дом: в маленькой операционной с окнами во двор сидела в нетерпеливом ожидании Анна и курила сигарету.