При слове «сынок» волна могильного холода обдала его внутренности. Лучше бы он этого не произносил! Старика передернуло во второй раз. Не иначе как сама судьба пожаловала сегодня в лавку, чтобы напомнить ему: ничто не проходит бесследно, а некоторые вещи действительно непоправимы…

Тем временем правая рука ювелира подбиралась к шейке приклада. Яков полагал, что это происходит совершенно незаметно для клиента. Однако он трагически ошибался.

– Ты не понял, мужик, – сказал Валет ОЧЕНЬ терпеливо (его благодушие еще не улетучилось окончательно; только глаза начали стекленеть, напоминая чем-то искусную подделку, лежавшую на витрине). – Я говорю про бабу. И вряд ли ты трахал мою мамашу. Так что не называй меня сынком.

Фельдман проглотил слюну, скопившуюся во рту. У слюны был мерзкий привкус железа. Или страха, который не только въелся во все поры тела, но, кажется, намертво впечатан в код ДНК.

– Это инвентарь, сынок, хотя навряд ли тебе известны такие слова. Не продается.

Валет понял, что сделка не состоится, намного раньше. Кое в чем он был догадлив до ужаса. Его терпение достигло градуса, за которым начинались чудеса стоицизма.

– Слушай, козел. Ты вполне обойдешься своей правой рукой. Иди тренируйся!.. Шлемил. – Валет добавил это словечко, зная только, что оно ругательное.

«Твой последний выход, старый дурак!» – успел подумать Фельдман без тени сожаления. У него вдруг появилась неоспоримая уверенность в том, что он подзадержался на этом свете. Он был жалким анахронизмом, живым ископаемым, обреченным на гибель. Не осталось никаких точек соприкосновения с дурацким и бесчеловечным миром, в котором заправляют скоты вроде этого «покупателя». Зачем жить, когда дерьмо победило? Он, Яков Фельдман, ничего не потеряет, кроме мучительных воспоминаний и тоски. Если и впрямь существует загробная жизнь, то где-нибудь его ждут жена и единственный сынок. Там, где нет старости и смерти, насилия и мерзости, им будет хорошо втроем. Так чего еще желать?

«Мести», – шепнул ему кто-то в самое ухо.

Фельдман был полностью согласен с бесплотным советчиком.

Для своих лет он двигался потрясающе быстро. О том, что сделает с ним мощная отдача, думать было некогда, да и поздновато. Прежде он репетировал только в условиях, далеких от реальности. Дважды его грабили, но до стрельбы дело ни разу не доходило – Фельдман был благоразумен. Вероятно, излишне благоразумен для человека, потерявшего все то, что действительно достойно любви и жалости? И об этом теперь тоже не стоило думать…

Он спустил курок с яростью, остывшей за сорок лет ожидания до точки замерзания.

Он стрелял не в конкретного человека. Он стрелял во все зловещие тени, слившиеся в одну; в призраков проклятого прошлого; во всех, кого ненавидел; во всех, зачеркнувших его жизнь и надежды. И еще… он надеялся увидеть перед смертью страх в глазах врага – хотя бы намек на то, что зло тоже уязвимо, что у зла – природа червя. Это послужило бы частичной компенсацией за перенесенные унижения…

Но он был наивной, дряхлой, полуголодной, надорвавшейся клячей, а враг был молод, силен, сыт и начисто лишен совести.

Поэтому Яков Фельдман опоздал.

Он вступил в схватку почти радостно. Но в определенный миг ювелир все-таки испытал нечеловеческий ужас. Хотел напугать ублюдка – и опозорился. Получив сильнейший удар в плечо, он пошатнулся и потерял из виду силуэт чужака. Его мутнеющий взгляд оказался прикованным к витрине.

Он заметил, что стеклянный глаз почему-то повернут не к двери, а в противоположную сторону. Дурной глаз «смотрел» прямо на него. Черный бездонный зрачок, окаймленный голубизной, поблескивал так загадочно и маняще, словно в его глубине таилась целая вселенная, непостижимым образом вывернутая наизнанку…