– Они – воины. Должны понимать. Да и воины не из лучших, коль угодили в плен, – попытался я слегка принизить их цену, но Шуйский не позволил.

– Какое там не из лучших? – горячо возразил он. – Мы-ста дюжину людишек положили, прежде чем их пояли. Да полдесятка с такими ранами лежат – до утра навряд ли протянут. Ты б не спешил в отказ идти, подумал.

– Лучше ты призадумайся, прежде чем начать их мучить, – посоветовал я и возвысил голос. – Видит бог и все святые, кои на меня со стен храма глядят, что за каждого из пятерых я со всех вас по пять шкур и спущу. – И в подтверждение своих слов я встал с лавки, перекрестившись на икону с изображением волхвов, пришедших поклониться Христу. – Ну и за погибших, само собой, – добавил я, усаживаясь обратно. – Это еще пять шкур получается. Итого – десять.

– Семь, – мрачно поправил меня боярин. – Один-то не в счет – я его тебе выдал, хошь и с ранами. А двое в Чудовом монастыре остались валяться. Стало быть, ежели вместе со схваченными, семь.

Я кивнул, принимая поправку и внутренне возликовав. Выходит, двое уцелели и не попались. Не факт, что они прорвались к воротам, добрались до стрельцов, но надежда остается. Отлично! Тогда вдвойне есть смысл потянуть время.

– Пускай семь. Но это с остальных бояр. А с тебя, Василий Иванович, причитается побольше.

– За что ж мне такие леготы? – криво ухмыльнулся он, пытаясь хорохориться.

– За Кострому должок остался, – напомнил я. – Да и подворье ты мое спалил, а там много добра погибло. Потому тебя особо предупреждаю. В Константино-Еленинской башне такие умельцы, что поискать, а если попросить их как следует, то и вовсе расстараются, с душой к своему черному делу подойдут, и ты у меня, Василий Иванович, о смерти сам молить станешь, но она к тебе ох как не скоро придет. Словом, призадумайся. К человеколюбию твоему не взываю – глупо, но ради своей собственной шкуры, которую эти умельцы ломтями с тебя, живого, настругают, ты моих гвардейцев побереги, пока до меня не доберешься. Тогда и я тебя быстро казню, терзать не стану. Ответ же тебе прежний – не только государей, но и бояр на рядовичей не меняю.

– А вот ты тута про подворье свое сказывал, – решил он зайти с другой стороны. – Есть грех. Но я его и искупить могу. Чай, я не государь, и мошна у меня не пустая. Немалую деньгу дам. На три новых терема хватит.

– А ты не забыл, что твои вотчины и все прочее добро без того к государю перейдет?

– Не все, – не согласился Шуйский. – Далеко не все. Вотчины – да, их не скроешь, а серебрецо… Оно у меня в надежных местах, а я про них, поверь, как бы ни терзали, молчать стану. Хоть в ентом верх возьму. Да и перейдет взятое не к тебе – в казну. А прошу о малом – словцо свое перед государем замолвить в мою заступу. Неужто одно словцо десяти тыщ не стоит?

– Не слишком ли дешево ты себя оценил? – усмехнулся я.

– Ну тогда… – Он воровато оглянулся на гвардейцев и пальцем вывел на лавке букву «В», заключив ее в круг[12].

Я усмехнулся, покачал головой и вывел на своей лавке букву «Е». Боярин с минуту угрюмо разглядывал ее и, решившись, обреченно махнул рукой.

– Без ножа режешь, князь, – пожаловался он, – но ныне твоя воля. Грамотку хоть сейчас отпишу, чтоб не сумлевался, а само серебрецо…

– Ты не понял, – перебил я, вновь вывел пальцем ту же букву и принялся обстукивать ее, изображая круг из точек.

Лицо Василия Ивановича надо было видеть. Из красного оно мгновенно стало белым, а глаза чуть не вылезли из орбит. Он растерянно уставился на меня:

– Где ж я тебе их возьму?