Публия Рутилия Руфа учитель встретил смехом, заверяя гостя, что не намерен отказываться от столь доходного занятия ради хлопот с сосунком. Рутилий Руф сделал следующий ход: он предложил педагогу готовый контракт, включавший проживание в роскошных апартаментах в более фешенебельной инсуле на Палатине и более щедрую оплату его трудов. Однако Марк Антоний Нифон не соглашался.

– Хотя бы зайди взглянуть на ребенка, – не вытерпел Рутилий Руф. – Когда под самый твой нос подносят столь лакомую приманку, надо быть олухом, чтобы отворачиваться.

Стоило преподавателю повстречаться с юным Цезарем, как он сменил гнев на милость. Теперь Рутилий Руф услышал от него следующее:

– Я берусь быть наставником юного Цезаря не потому, что он – это он, и даже не из-за его чудесных способностей, а потому, что он очень мне понравился, а его будущее внушает мне страх.

– Ну и ребенок! – жаловалась Аврелия Луцию Корнелию Сулле, когда тот заглянул к ней в конце сентября. – Семья собирает последние деньги, чтобы нанять для него самого лучшего наставника, и что же? Наставник становится жертвой его обаяния!

– Гм, – откликнулся Сулла.

Он объявился у Аврелии не для того, чтобы выслушивать жалобы на ее отпрысков. Дети утомляли Суллу, как бы смышлены и очаровательны они ни были; оставалось гадать, почему он не зевает в присутствии собственного потомства. Нет, у его прихода была иная цель: он собирался оповестить Аврелию о своем отъезде.

– Значит, и ты меня покидаешь, – заключила она, угощая его виноградом из своего двора-сада.

– Да, и, боюсь, очень скоро. Тит Дидий намерен отправить войско в Испанию морем, а для этого самое лучшее время года – начало зимы. Я же отправлюсь туда сухопутным путем, чтобы все подготовить.

– Ты устал от Рима?

– А ты бы не устала на моем месте?

– Ода!

Он беспокойно поерзал и в отчаянии стиснул кулаки.

– Я никогда не доберусь до самого верха, Аврелия!

Но она только посмеялась:

– Ты обязательно превратишься в Октябрьского Коня, Луций Корнелий. Твой день непременно наступит!

– Но, надеюсь, не буквально, – усмехнулся и он. – Мне бы хотелось сохранить голову на плечах – а это Октябрьскому Коню не под силу. И почему бы это, хотелось бы мне знать? Беда всех наших ритуалов заключается в том, что они настолько дряхлы, что мы даже не понимаем языка, на котором возносим свои молитвы. И уж тем более не знаем, зачем запрягаем в повозки боевых коней попарно, чтобы потом принести в жертву правого коня из пары, одержавшей победу. Что до сражения… – В саду было так светло, что зрачки Суллы превратились в точечки и он стал похож на незрячего пророка; его взор, устремленный на Аврелию, выражал пророческое страдание, которое было вызвано не бедами прошлого или настоящего, а провидением будущего. – О, Аврелия! – вскричал он. – Почему мне не удается обрести счастье?

У нее сжалось сердце, ногти вонзились в ладони.

– Не знаю, Луций Корнелий.

Воздействовать на него обыкновенным здравым смыслом – что может быть нелепее? Однако ничего другого она не могла ему предложить.

– Думаю, тебе необходимо серьезное занятие.

Ответ Суллы был сух:

– Вот уж точно! Когда я занят, у меня не остается времени на раздумья.

– И я такая же, – ответила Аврелия ему в тон. – Но в жизни должно быть еще кое-что.

Они сидели в гостевой ложе рядом с низкой стеной внутреннего сада, по разные стороны стола; их разделяло блюдо, полное зрелого винограда. Гость уже умолк, а Аврелия все рассматривала его. Какой привлекательный мужчина! Аврелия почувствовала себя несчастной – это случалось с ней нечасто, поскольку она умела владеть собой. «У него такой же рот, как у моего мужа, – подумала она, – такой же красивый…»