Эту безрадостную картину в равной мере разделяют переспевшие супруги с повисшими валиками на шеях и неудачно выполненными операциями по увеличению груди. Они расхаживают в коротких юбчонках с корсетами, беспощадно стягивающих мешковатые животы в складках и растяжках в слабое подобие талии.

Давным-давно эти дамы пестрели красками молодости и считались сочной снедью для широко известного в узком кругу пула обожателей чужих жен, но годы превратили спелый продукт в просроченные консервы, на которые теперь экстренно разыскивается потребитель.

Надеюсь, их отправят в качестве гуманитарной помощи в недоразвитые страны?

Здесь невозможно встретить женщину, уважающую свой возраст. После сорокалетнего юбилея каждый прожитый год вызывает острое чувство позора, которое отчаянно маскируется чулками, напоминающими рыболовную сетку для тунца. При виде этих возрастных чаровниц мне отчего-то вспоминаются тайские трансвеститы: они выглядят на порядок достойнее этих жалких бабулек, изображающих школьниц…

Ура! Наша делегация опять в полном составе! Сидя на корточках, Крис увлеченно перелистывает журнал People, периодически заостряя внимание на чем-то крайне интересном. Для придания физиономии пущей важности он периодически усердно хмурит брови. Его серьезному виду больше подошел бы The Financial Times: действительно, отчего бы в спокойной обстановке не изучить годовые отчеты фондовой биржи?

Вики, одиноко притулившись в углу барной стойки, озирается вокруг с ужасом в глазах, нервно нажимая на кнопки своего древнегреческого мобильного телефона, который, очевидно, нашли при раскопках и продали ей на аукционе по цене реликвии мирового значения.

Увидев меня, она немедленно подбегает и вцепляется в мои руки своими вечно ледяными ладошками: «Пойдем скорее отсюда!»

Ну вот. Неужели все закончится ничем?

Нет. Отсюда мы не уйдем. Почему не уйдем? Потому что не уйдем. Я так решила. А почему я так решила, я еще не решила…

Мой туристический круиз по «вандерфул ворлд» продолжается. Рядом плетется моя зоокоманда.

С Вики не сводит глаз какой-то ветхий пенсионер, весь потрепанный, заштопанный, убеленный сединами. Он улыбается ей зубами цвета разлуки, которые выглядывают как пальчиковые батарейки из-под морщинистой занавесочки вместо губ. Его лицо похоже на мочалку, и даже отсюда от него пахнет старым козлом. Наверное, при слове «секс» он достает словарь. Зачем ему девушки, если есть журналы? И вообще, что надо этому ископаемому? Может, грелку ему дать? Костыли помочь донести? Почему он так пристально смотрит на Вики? Не обольщайся, раритет, она столько не выпьет. Интересно, хотя бы вылечил свой простатит, проктит и колит? Не иначе как эту развалину впустили сюда по пенсионному удостоверению.

Петляю по разноцветным комнатам. Глаза ослепляет яркий сиреневый свет.

Вижу открытый девичий рот, издающий бешеные звуки, похожие на предсмертный рев дикого зверя, пронзенного копьем охотника. Изящные белоснежные ноги лежат на мужских волосатых плечах и неравномерно дергаются.

Посреди белоснежной кровати – молодая девушка, красивая, как богиня, бледная, как трепонема, и измученная, как восточная пленница.

Ее кожа плотно усеяна веснушками, как у ирландского подростка. Застежка кружевного лифчика плотно врезается в спину, еле сдерживая непослушный англо-саксонский бюст длиною в вечность.

Шрам после кесарева вульгарно клеймит ее живот огромной алой ссадиной. Он еще не успел побелеть: судя по всему, ненасытное либидо молодой матери не знает покоя даже вскоре после родов.