Тоби делает глубокий вдох и вызывает в памяти методы, которым ее учили вертоградари. Она представляет себе, как гнев пробивается сквозь кожу, наподобие рожек улитки, а потом росток гнева засыхает и отваливается. Она ласково улыбается в сторону Американской Лисицы, думая: «Все, что тебе нужно, – это попрыгать с ним в койке. Просто чтобы показать, что ты это можешь. Прибить его на стенку среди прочих трофеев. Ты ничего о нем не знаешь, ты неспособна оценить его по достоинству, он не твой, ты не знаешь, как долго я его ждала…»

Но все это не значит ровным счетом ничего. Никого не интересует. В этих делах нет понятия справедливости или законных прав. Если Зеб прыгнет в койку с Американской Лисицей – или прокрадется, или просочится в эту койку, – Тоби будет иметь право только на одну модель поведения: не говорить абсолютно ничего. Почем она знает – может, он уже работает на обе стороны: бросает ее по ночам, разомлевшую от ласк… они очень уж похожи на лучших друзей, не слишком ли товарищеские у них отношения?.. и, может быть, после этого он втайне все еще неудовлетворен; и вот он тайком выходит наружу и снова тайком прокрадывается в дом, чтобы жадно наброситься на Американскую Лисицу, которая жадно набрасывается на него.

Ей невыносимо об этом думать. Поэтому она об этом думать не будет. Запрещает себе об этом думать. Делает усилие воли, чтобы НЕ думать.

Фиолет-биолеты остались в парке с прежних времен: три кабинки для мужчин, три для женщин. Солнечные панели все еще работают, питая ультрафиолетовые светодиоды и двигатели маленьких вентиляторов. Пока фиолет-биолеты функционируют, Беззумным Аддамам не придется рыть отхожие ямы. К счастью, на улицах по соседству большие запасы туалетной бумаги для восторгания – туалетная бумага была не самой популярной добычей у мародеров во время той фазы чумы, когда шли грабежи. Что толку с туалетной бумаги? Ею не напьёшься до отключки.

Внутри фиолет-биолетов стены до сих пор исписаны рукой жителей плебсвилля: несколько поколений надписей, одни поверх других. Когда-то люди, еще озабоченные какими-то нормами приличия, пытались закрасить эти надписи, но несколько подростков, одержимых анархическим самовыражением, могут за час изгадить белую поверхность, которую три дня приводила к безмолвию бригада маляров.

И робкое, незаконченное:

«Что есть, где срать, как прятаться, кого убивать: неужели это – самое главное? – думает Тоби. – Это то, к чему мы пришли – или свелись. Или вернулись?»

А кого ты любишь? И кто любит тебя? И кто не любит? И, если вдуматься – кто тебя серьезно ненавидит.

Джимми в гамаке под деревьями все еще спит. Тоби проверяет у него пульс: он явно замедлился. Она меняет опарышей (нога перестала гноиться) и вливает в Джимми немножко грибного эликсира с добавкой Мака.

Стулья расставлены овалом вокруг гамака, словно Джимми – главное блюдо на пиру: гигантский лосось или кабан на блюде. Над ним мурлыкают трое Детей Коростеля, по очереди. Двое мужчин и женщина: золото, слоновая кость, черное дерево. Каждые несколько часов одну троицу сменяет другая. Может, у них ограниченный запас мурлыканья, и они нуждаются в перезарядке, как батарейки? Конечно, им нужно время попастись и сходить на водопой, но, наверно, само мурлыканье – тоже что-то вроде электрических колебаний?