– Не знаю. Я много раз задавал себе этот вопрос и не могу найти ответа.

– Прекрасно можешь, – сказал старший инспектор. – Просто ты боишься заглянуть слишком глубоко.

В этот миг Жан Ги ощутил, как в нем тоже поднимается ярость, заливая жаром шею и щеки.

– Мне нужно нечто большее, чем «не знаю». – Гамаш вперился взглядом в Бовуара. – Ты бросил свой пост. Фактически оставил вход без присмотра. Ты вошел с оружием в помещение, где назревали беспорядки, – сделал именно то, что я категорически запретил. Ты поставил под угрозу жизнь людей. Ты отдаешь себе отчет в том, что мы были в шаге от трагедии? И не потому, что могли застрелить меня или профессора. В панике и давке могли быть растоптаны сотни людей. Дети…

Гамаш замолчал, не в силах продолжать. Кошмарная картина стояла перед его глазами.

Морщины на его лице стали резче. Пытаясь сдержаться, он давился своими словами, своей яростью, и потому из его горла исходил какой-то странный звук. Звук, напоминающий предсмертный хрип. И Бовуару это показалось некой разновидностью смерти. Концом чего-то драгоценного и, как выяснилось, хрупкого.

Доверия.

Жан Ги смотрел на Гамаша, чувствуя, как мурашки бегут по коже; он понимал: если доверие умерло, то это он убил его.

Гамаш взял себя в руки и наконец выдавил:

– Ты только все усугубил.

Сказанное им прозвучало как пощечина. И эта пощечина заставила Бовуара очнуться. Он пришел в себя. И теперь ясно увидел, почему поступил именно так. Может быть, его объяснение не удовлетворит старшего инспектора, но будет понято тестем.

– Идола… – начал Жан Ги, но больше не успел произнести ни слова.

– Не смей перекладывать вину на свою дочь! Дело не в ней, и ты прекрасно это знаешь.

И вот тут Жан Ги взорвался.

– Я знаю… сэр, то, что я ее отец. А вы только дед. – Барьеры рухнули, он почувствовал себя свободным от любых ограничений. – Вы ничего не значите. Вы давно уже будете гнить в земле, а она останется с нами. Навсегда. А в какой-нибудь день это бремя ляжет на плечи Оноре. Так что не смейте никогда, к чертям собачьим, говорить мне, в ней дело или не в ней! Потому что в ней как раз все дело!

К концу тирады его рычание перешло в крик. Его пальцы вцепились в столешницу, и он в ярости, в неожиданном припадке безумия дернул ее так, что пирог с безе подпрыгнул и упал на пол.

В бистро повисла мертвая тишина – остальные посетители сперва уставились на Жана Ги, потом отвернулись, словно он вдруг разделся до исподнего. Обнажил то, что не принято показывать посторонним.

А потом, когда прозвучало это слово, он лишился и последних покровов, оставшись голым, как новорожденный младенец.

«Бремя. Бремя».

Тишина снова окутала их, слышались только тихие всхлипы Жана Ги, который с трудом дышал, борясь со слезами, застилавшими глаза. Он отодвинул назад свой стул. Вернее, попытался. Хотел встать. Уйти. Но он оказался слишком плотно втиснутым в угол.

А Гамаш все так же хранил молчание.

Жан Ги чуть было опять не сорвался в крик, он собирался потребовать, чтобы его немедленно выпустили из-за стола, но взглянул на старшего инспектора и увидел слезы на его глазах.

– Что с ними такое? – спросила Хания Дауд.

Кроме нее, никто не смотрел в ту сторону.

– Ничего, – сказала Клара. – Просто у них был трудный день.

– Вот как. – Хания узнала более крупного мужчину – старшего копа, она видела его сегодня в новостях. – Почему вы их не любите? Что они вам сделали?

– Ничего, – ответила Рут.

– И все же, наверное, они что-то натворили. Когда они вошли, вы показали так. – Хания выставила средний палец. – Кажется, это означает «идите в жопу».