– Да ты настоящий ловелас, Виктор, – сказал я, вбивая в загорелую кожу краску, – это все твои возлюбленные?

– Они все мне очень дороги.

Он прикрыл глаза и откинулся на кушетку, давая понять, что тема закрыта.

Несмотря на то, что рисунок состоял из одного слова, краску требовалось наносить в два приема. Виктор пришел еще раз и теперь был свеж, весел и разговорчив. Он совершенно очаровал нашу Ками с ресепшена, буквально разок взглянув на нее. Я и сам был рад ему, ведь как бы прекрасно ты ни чувствовал себя в другой стране, ты остаешься мигрантом, чужаком и, встречая своих, неосознанно тянешься к ним и стараешься продлить знакомство.

После того, как вбил второй слой краски в «Лею», я неожиданно для себя предложил Виктору выпить и прогуляться по Ла Боке. Мне необъяснимо хотелось узнать о нем что-то большее, чем то, что он коллекционирует женские имена на своем предплечье. Вечер был субботний, летний. (Я до сих пор не мог привыкнуть к тому, что лето здесь наступает в декабре, а зима – в июне.) К моему удивлению, Виктор согласился, и мы вместе вышли из салона и направились в сторону моего любимого квартала.

Ла Бока, колыбель уличного танго и блошиных рынков, кишащая туристами, разноцветная, как тропический попугай. Ла Бока, в переводе обозначающая «рот», на самом деле напоминала растянутые в хохоте губы, за которыми было видно и алый язык, и дрожащую хриплую глотку, в которую не терпелось залить кальвадоса. На каждом шагу рвало душу танго, уличные танцоры собирали десятки зрителей, выбивая из них свой вечерний заработок.

Мы сели в самую гущу толпы, за один из крошечных столиков на углу разноцветного домишки в три этажа. Перед нами, как на ладони, лежала запруженная маленькая площадь. Виктор засмотрелся на балконы, на которых были развешаны юбки для фламенко, детские платья, простыни и чулки.

– В наших краях такого не увидишь, правда? – засмеялся я.

– Я давно не был в наших краях, – отозвался мой спутник, делая глоток рома. – Уехал 15 лет назад, колесил по миру, жил в десятке стран.

– Ух ты. Нигде не прижился?

– Мог бы. Но есть вещи поважнее насиженного места.

– И что же? – полюбопытствовал я.

– Например, дело, которому ты предан. Или служба.

– Ты состоишь на службе? – почему-то не поверил я. Этот парень совсем не вязался с военным кителем.

– В каком-то смысле. Я волонтер. Работаю в очагах эпидемий, катастроф, несчастных случаев.

– Ты спасаешь людей?

– Пытаюсь. Не всегда получается, – и по лицу Виктора пробежала легкая судорога. Он опрокинул в себя весь оставшийся ром.

Я молчал, тактично давая ему время. Неожиданно он поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза, словно спрашивая, можно ли мне доверить что-то важное. Я выдержал взгляд.

Тогда он закатал рукав с какой-то болью на лице и тихо произнес:

– Это те, кого не получилось.

Я сглотнул подступивший ком.

– Женщины?

– Дети.

Я выпил залпом. Мы заказали еще. Надпись «Лея», выбитая мной вчера, приобрела для меня совсем иной смысл.

Наше оцепенение нарушила женская рука, опустившаяся мне на плечо. Я обернулся.

– Бьянка! – слишком радостно вскрикнул я, и тут же устыдился этого. – Как ты? Дай я тебя познакомлю…

Бьянка была танцовщицей танго и моей давнишней знакомой, редкий случай, чтобы я не встретил ее в Ла Боке. Вот уже 20 лет, каждый вечер она надевала один из своих соблазнительных нарядов, густо красила ресницы и губы, туго затягивала пучок из буйных волос и выходила на улицы Буэнос-Айреса. Я много раз видел выступления Бьянки и ее мужа Хуана, и каждый раз мое холодное британское сердце разрывалось в клочья и истекало кровью. Эти двое вкладывали в свой танец все: страсть, отчаянье, звериную чувственность, ревность и боль от измен, короткую радость и всесильную надежду на счастье.