Юрасик же был в восторге от посиделок в табачном мареве. Своих сигарет он никогда не имел и клянчил у всех подряд, искупляя свою природную внешнюю невзрачность и абсолютную бесхребетность в любом вопросе шутовским поведением. По-хорошему, Юра был обыкновенным «шестёркой», а мне по-человечески становилось обидно за его роль, которой, как мне казалось, он не заслужил. Ведь я общался с ним наравне, и это скрепляло наше приятельство. С остальными же он вёл себя подобно шакалёнку, вылизывающему остатки добычи матёрых волков. Для меня же авторитет тех самых местных «волков» оставался под сомнением. Я не видел в них ни благородства, ни удали, только спесь, подкреплённую бранью и развязным поведением.

Среди прочих ухарей особенно выделялись Сеча и Фарш. Сеча был высоким, не по годам развитым юношей с мелкими прищуренными свиными глазками — белокурый, хриплый, с надменными губами, которыми он подчёркивал свой лидерский статус. Однако лидером Сечу сделал не рост и не наглая рожа, а купленный его батей мотоцикл, на котором они вдвоём с Фаршем от нечего делать колесили весь день, вызывая неприязнь у взрослых и зависть у подростков. Оба другана считались завидными женихами: Сеча — из-за мотоцикла, Фарш — из-за дружбы с Сечей. Юрасик тянулся к ним похлеще девчонок и, попадая в компанию, напрочь забывал про меня. А я в этом сборище считался просто странным и непонятным. Парни не знали, о чём со мной говорить, и уважительно игнорировали. Девки побаивались и тоже сторонились, решив, что я чересчур недоступный, раз прикатил «с Москови».

Один раз Сеча то ли попытался проверить меня на вшивость, то ли предложил стать своим, когда обратился ко мне с вопросом:

— Слышь, Витян, а ты шмаль достать могёшь?

Я понятия не имел, что такое шмаль, но по интонациям понял, что речь идёт о чём-то незаконном.

— Нахрена? — спросил я.

— Чё нахрена? По кайфу шоб было.

— Я кайфы не мешаю, — ввернул я фразочку, которую подслушал у кого-то из старшеклассников.

Сеча сморщился и заткнулся. Ему не по понятиям было ввязываться в дискуссию с москальским выскочкой, особенно, если он сам слабо понимал, как реагировать на мои слова.

Я появлялся в компании всё реже и реже. Юрасик торчал там каждую ночь и каждое утро приносил новые сплетни. В один из дней, когда я заканчивал колку дров, а Юрка, позёвывая, таскал мне брёвна и гуторил о давешних посиделках, он вдруг резко прервал рассказ и шепнул:

— Витюх, знашь, чё кажу?..

— М?.. — не поворачиваясь, бросил я.

Юра на корточках подполз к чурбаку и замер, вылупив глаза.

— Ну, нагнись, — попросил он.

Я нагнулся к нему.

— Учора такое было…

— Чего было?

— Тых траіх подружков памятаеш?

— Ну, — кивнул я, действительно вспомнив трёх неразлучных девочек, которые всегда приходили в компанию только в полном составе и так же уходили.

Видимо, им так наказали родители — все три семьи жили в соседних домах.

— Ну, вось. Іх учора Сеча і Фарш… — Юрасик не договорил, а только присвистнул, после чего глупо улыбнулся и поджал губы.

— Как это?.. — оторопел я.

— А так, — продолжил шептать Юрасик, — Васька, Колька, Ухроп трымалі, а гэтi два имели па разе.

Я нахмурился.

— Ты почём знаешь?

— Я там быў.

— Врёшь, — всё ещё не верил я.

— Вось те крест! — почти прокричал Юрасик.

Он так истово колотил себя в грудь, заверяя, что видел всё своими глазами, даже расписывал, в каком порядке всё происходило, но сходу довериться Юркиным словам я не мог. Слишком уж вопиющий случай представился.

Тогда я решил провести собственное расследование и отныне каждый вечер, покончив с делами, шёл в общее место сбора молодёжи. Обычно часам к девяти все начинали подтягиваться к заброшенному дому на окраине посёлка. Поговаривали, у дома этого всё-таки были хозяева, но никто их давно не видел. Окна заколотили, забор прогнил и обвалился кусками, двор порос сплошным бурьяном. Груши и яблони разрослись в дикий сад, а из колодца утащили и цепь, и ведро. Бесхозный двор превратился в пристанище молодёжных гульбищ. Здесь жгли костры, играли «в бутылочку», разумеется, предварительно распив эту самую бутылочку и не только её одну. Здесь создавались и рушились пары. И здесь, по словам Юрасика, было совершено чудовищное в своей обыденности преступление.