Карандаш цвета фуксии ломается. Я бросаю его и берусь за киноварный.

– Мне не нравится, – замечает Маккензи, проходя мимо с ложкой арахисового масла, которую она лижет, как леденец. – Мурашки по коже.

– Я рисую только то, что нужно. – Меня вдруг озаряет вспышка вдохновения: я макаю палец в ее ложку и провожу через весь лист охристую дугу.

– Мама! – вопит сестра. – Кейден рисует моим арахисовым маслом!

– И поделом, – отзывается мама. – Нечего перебивать аппетит.

Но когда она выглядывает из кухни и видит, что я рисую, я чувствую ее беспокойство, как тепло от батареи – что-то еле ощутимое, но постоянное.

Я обедаю с друзьями. И все же меня тут нет. То есть, конечно, вот он я, но я не чувствую, что сижу с ними. Раньше я всегда без труда вливался в любую компанию, с которой проводил время. Некоторым, чтобы чувствовать себя в безопасности, нужна кучка приятелей, этакий защитный дружеский пузырь, из которого они редко вылезают. Я таким никогда не был и всегда свободно бродил от стола к столу, от компании к компании. Качки, ботаны, хипстеры, рокеры, скейтеры… Все они считали меня своим, как будто я хамелеон. Тем более странно обнаружить, что я оказался наедине с собой, даже сидя с приятелями.

Друзья уплетают обед и смеются над чем-то, чего я не услышал. Не то чтобы я намеренно отгораживаюсь от них, мне просто никак не удается включиться в разговор. Их смех доносится издалека, как будто я заткнул уши ватой. Это случается все чаще и чаще. У меня такое ощущение, что они говорят даже не по-английски, а на каком-то своем тарабарском наречье. Все мои друзья – тарабары. Обычно я им подыгрываю и смеюсь вместе со всеми, чтобы казалось, что я один из них. Но сегодня у меня нет настроения прикидываться. Мой приятель Тейлор, чуть повнимательнее остальных, замечает мой отсутствующий вид и похлопывает меня по руке:

– Земля – Кейдену Босху. Парень, ты где?

– Вращаюсь вокруг Урана, – отзываюсь я. Все вокруг смеются и долго подкалывают меня по-тарабарски – я снова отключился.

Экипаж занят своим делом – беготней по палубе безо всякой видимой цели, – а капитан смотрит на нас с высоты капитанского мостика. Как проповедник, он кормит нас своим собственным сортом мудрости.

– Благословляйте судьбу, – учит капитан. – И горе вам, если она не благословит вас в ответ!

Попугай по одному облетает матросов: садится каждому на плечо или на макушку, сидит так несколько секунд и перелетает дальше. Интересно, что он задумал.

– Сжигайте мосты, – продолжает капитан. – Желательно еще до того, как пройдете по ним.

Штурман сидит на протекающей бочке с какой-то дрянью: раньше там была еда, но, судя по запаху, она успела разложиться на составные элементы. Он прокладывает курс, наблюдая за роящимися вокруг бочки мухами.

– Их полет укажет путь точнее звезд, – объясняет он. – Потому что у навозных мух отличный слух и фасеточные глаза.

– И какой с них толк? – отваживаюсь спросить я.

Штурман смотрит на меня так, как будто ответ очевиден.

– Глаза-фасетки обманут редко.

Кажется, я понял, почему они так хорошо ладят с капитаном.

Я слоняюсь по палубе, наконец попугай садится на плечо ко мне.

– Матрос Босх! Держись, держись! – Он заглядывает своим единственным глазом мне в ухо и удовлетворенно кивает головой: – Еще на месте. Повезло, повезло.

Наверное, он про мой мозг.

Птица уже улетела проверять уши другого матроса. Я слышу низкий разочарованный свист: то, что попугай нашел – или чего не нашел – между ушами парня, его не радует.