– Она много чего хочет. Как и все мы.

– Вы все еще сердиты. Зайдите в дом, поговорим.

Он остался стоять у двери.

– Ажар, послушайте. Я понимаю, что вы беспокоитесь насчет Камден-Хай-стрит и всего остального. Но вы не можете защитить ее от всего. Это невозможно.

Он покачал головой.

– Я не стремлюсь защитить ее от всего, просто хочу делать то, что правильно. К сожалению, я не всегда уверен, что правильно, а что нет.

– Один невольный поход на Камден-Хай-стрит не испортит ее. И Бадди Холли, – тут Барбара помахала возвращенным диском, – не испортит ни ее, ни кого-либо другого.

– Дело не в Камден-Хай-стрит и не в Бадди Холли, Барбара, – сказал Ажар. – В данном случае меня возмутила ложь.

– Ну хорошо. Могу понять ваши чувства. Но это была даже не ложь, а упущение. Она не сказала мне вовремя того, что могла. Или должна была. Только и всего.

– Это не все, Барбара.

– А что еще?

– Она солгала мне.

– Вам? А…

– А этого я не потерплю от дочери.

– Но когда? Когда она солгала вам?

– Когда я спросил у нее про диск. Она сказала, что это вы подарили его…

– Ажар, но это чистая правда!

– Однако она предпочла умолчать о том, где и при каких обстоятельствах он был подарен. Эта информация всплыла позже, когда она болтала о компакт-дисках вообще, о том, как много их на прилавках магазина «Вирджин мегастор».

– Черт возьми, Ажар, но это же не ложь!

– Это – нет. А вот ее отказ признаться, что она была в этом магазине, – ложь. И это недопустимо. Я не позволю Хадии вести себя так по отношению ко мне. Она не будет лгать. Никогда. Только не мне.

Его голос был таким ровным, а черты – такими невозмутимыми, что Барбара поняла: сейчас речь идет о куда более серьезных вещах, чем первая попытка дочери схитрить.

– Ладно, я все поняла, – сказала Барбара. – Но Хадия, она же так огорчена. Мне кажется, она усвоила урок, который вы решили преподать ей.

– Надеюсь, что это так. Она должна знать, что все ее действия будут иметь последствия. Необходимо внушать это с самого детства.

– Не могу не согласиться, конечно. Но… – Барбара в последний раз затянулась перед тем, как бросить сигарету на ступеньку крыльца и раздавить ее. – Мне кажется, что, вынужденная признать передо мной – почти публично – свой проступок, она уже понесла достаточное наказание. Думаю, вы должны позволить ей оставить диск.

– Я уже определил, каковы должны быть последствия обмана.

– Неужели теперь уже ничего нельзя изменить?

– Если менять решения слишком часто, то можно пасть жертвой собственной непоследовательности, – ответил несгибаемый Ажар.

– И что тогда? – спросила Барбара. Поскольку он не ответил, она негромко продолжила: – Хадия и ее ложь… Ведь дело не только в этом, да, Ажар?

– Я не допущу, чтобы она начала лгать, – повторил Ажар. Он сделал шаг назад и вежливо добавил: – Простите, что так надолго оторвал вас от ужина.

После чего повернулся и пошел к своему жилищу.

Невзирая на разговор с Барбарой Хейверс и ее уверения, что честь его осталась незапятнанной, мантия сержанта полиции тяжким грузом лежала на плечах Уинстона Нкаты. Он-то думал, что будет рад и горд, получив повышение, но этого не произошло, и удовлетворение, которого он искал в работе, сейчас продолжало ускользать, как и почти на всем протяжении его карьеры.

В первые месяцы службы в рядах лондонской полиции он не испытывал никаких сомнений относительно выбора жизненного пути. Но вскоре до Нкаты стала доходить вся двусмысленность и сложность положения чернокожего полицейского в мире, где доминирует белая раса. Впервые он начал замечать что-то неладное в столовой – во взглядах, которые как бы невзначай проскальзывали по нему и мгновенно переходили на другое; потом он почувствовал это в разговорах: обмен репликами становился менее свободным, когда он присоединялся к компании коллег. А дальше он обратил внимание и на то, как с ним здороваются: с нарочитым радушием, которое особенно бросалось в глаза, если тут же здоровались и с белым копом. Он ненавидел, когда в его присутствии люди прилагали дополнительные усилия ради того, чтобы не выглядеть расистами. Их усердные попытки относиться к нему так же, как ко всем остальным, имели обратный результат: он немедленно ощущал, что он не такой, как они.