– Тихо! – крикнул Григорий Васильевич так, что на него оглянулись рабочие-декораторы и возившийся с камерой оператор Петров. – Тихо… – сказал он уже спокойнее. – Ты же знаешь, что бывает за распространение. Да, они пришли. Однако НКВД, а теперь еще и НКГБ исправно работают. И что-то я не видел, чтобы они так уж часто вмешивались в их дела.

Он взял жену за руку, желая сказать что-то еще, объяснить ей, что так вести себя не следует, что всё вокруг, возможно, уже изменилось, но еще не стало окончательно другим. Орлова вывернулась и спросила:

– Мы сегодня начнем снимать?

– Непременно, – пообещал Александров. – Можешь гримироваться, Борис расставит декорации так, как ему нужно, и станем работать. Он как-то по-особенному хочет снять катушки.

– Меня интересуют совсем не катушки, – холодно сказала Орлова и ушла.

Не успел Григорий Васильевич переговорить с оператором, как его принялись донимать авторы песен к фильму. Вернее, донимал в основном один – Анатолий Д’Актиль, написавший знаменитый «Марш конников Буденного». Второй, Миша Вольпин, помалкивал. Он уже отсидел свое в заполярном лагере за то, что вместе с Эрдманом и Массом сочинял антисоветские басни, и теперь предпочитал не соваться с рацпредложениями, а делать, что скажут.

Впрочем, его это не касалось нисколько, ибо речь шла о главной песне, помпезно именовавшейся «Маршем энтузиастов». Текст к ней придумывал Д’Актиль.

– Мне не нравятся слова, – он сунул под нос Александрову листок с напечатанным текстом.

Григорий Васильевич прочел куплет, который давно уже знал наизусть.

– Что вам не нравится, Анатолий Адольфович?

– Здесь нет ничего о… ну, вы понимаете.

– Нас никто не обязывал и даже не просил, – сухо заметил режиссер.

– И тем не менее. Не мне вам рассказывать, что стало с Кумачом.

Александров поморщился. Лебедев-Кумач сгинул еще в тридцать девятом вместе с домом, в котором жил. Тогда же исчезла примерно треть улицы Горького и Центральный телеграф, которые чем-то не понравились одному из…

– Ваше идолопоклонство порой доходит до абсурда, – Григорий Васильевич бесцеремонно оттолкнул песенника. – У цензуры нет вопросов? Так не выдумывайте их сами себе на ровном месте. Видит бог, у меня достаточно других хлопот.

Бог, к сожалению, этого не увидел, и буквально через час хлопот у Александрова добавилось. Он сидел и пил чай с сушками, когда подбежал звукорежиссер Тимарцев и торопливо, негромко сообщил:

– Там к вам из НКГБ приехали… Старший майор со свитой.

Григорий Васильевич привстал, поставил тяжелый подстаканник на стол.

– Какой из себя?

– Высокий, костлявый, в кругленьких очках. Лысый, уши, как у нетопыря… Я его, кажется, где-то уже видел.

– Еще бы ты его не видел…

Александров быстро, одним большим глотком, допил чай и застегнул пиджак. Похоже, к ним пожаловал сам Семен Семенович Дукельский, председатель Комитета по делам кинематографии при СНК СССР. Человек жесткий, странный и непредсказуемый. Сменивший систему процентных отчислений от проката фильмов, получаемых творческими работниками, на твердые ставки. Почти не разбиравшийся в кино.

– Я пошел, – непонятно зачем прокомментировал очевидное Григорий Васильевич и услышал, как звукорежиссер тихонько сказал вслед:

– Ни пуха.

Дукельский стоял в цеху и с интересом разглядывал станки, декорации и светоустановки. Рядом мельтешил Д’Актиль с видом «Чего-изволите-с», но предкомитета на него внимания не обращал. Также поодаль маялись два молодых лейтенанта госбезопасности, один с черным кожаным портфелем в руках.