Роберт откидывается в кресле с бирюзовой обивкой:

– Я не пью.

– Совсем? – Саймон высовывается из чулана, держась за ручку двери, и ухмыляется. – У меня где-то травка есть – это по твоей части?

– Не курю. Уж точно не травку.

– Никаких пагубных пристрастий?

– Никаких.

– Не считая мужчин, – уточняет Саймон.

За окном качается на ветру ветка, заслоняя солнце, и лицо Роберта вдруг гаснет, будто лампа.

– Это не порок.

Встав с кресла, Роберт пробирается мимо Саймона к раковине, плещет в стакан воды из-под крана.

– Да ну, – говорит Саймон, – Ты же сам прячешься!

Перед занятиями Роберт по-прежнему разминается один. Как-то раз Бо их застукал, когда они вместе выходили из туалета, и аж присвистнул им вслед в два пальца, но в ответ на его расспросы Саймон сделал вид, будто не понял. Он уверен, что если бы разболтал, Роберт не одобрил бы, а минуты наедине с Робертом – его низкий воркующий смех, ласковые ладони – слишком ему дороги, чтобы рисковать.

Роберт стоит, облокотившись на раковину.

– Если я не болтаю об этом на каждом углу, это ещё не значит, что я прячусь.

– А в чём разница? – Саймон просовывает пальцы Роберту за ремень. Ещё недавно он даже не думал, что отважится на подобную дерзость, но Сан-Франциско для него как наркотик. За те пять месяцев, что он здесь прожил, Саймон повзрослел лет на десять.

– Когда я в студии, – объясняет Роберт, – я на работе. Я молчу из уважения – к моей работе и к тебе.

Саймон привлекает его к себе, тесно прижимается бёдрами, шепчет ему в самое ухо:

– Так наплюй на уважение.

Роберт смеётся.

– Неправда, ничего ты такого не хочешь.

– Хочу. – Расстегнув Роберту молнию, Саймон лезет к нему в джинсы, хватает и стискивает член. Они так до сих пор и не переспали.

Роберт отступает:

– Ну хватит, не будь таким.

– Каким?

– Пошлым.

– Горячим, – поправляет Саймон. – У тебя же стоит!

– Ну и что?

– И что? – повторяет за ним Саймон. “И всё, всё сразу! – хочет он сказать. – И – пожалуйста!” Но вместо этого у него вырывается: – Трахни меня как сучку.

Так сказал однажды Саймону репортёр из “Кроникл”. Роберт как будто снова готов рассмеяться, но лишь кривит рот.

– Думаешь, чем мы с тобой тут занимаемся? Ничего здесь постыдного нет. Ничего.

У Саймона горит шея.

– Да, понимаю.

Роберт хватает со спинки бирюзового кресла пиджак, набрасывает на плечи.

– Понимаешь? Я порой не уверен.

– Слушай, – тревожится Саймон, – мне не стыдно, если ты это имел в виду.

Роберт медлит на пороге.

– Вот и хорошо, – отвечает он. И, аккуратно закрыв за собой дверь, сбегает по лестнице.

В день убийства Харви Милка Саймон сидит в гримёрке “Пурпура”, ждёт начала общего собрания. Понедельник, полдвенадцатого утра; танцоры недовольны, что их созвали в неурочное время, и ещё сильнее недовольны, что Бенни запаздывает. Все ждут, работает телевизор. Леди лежит на кушетке с пакетиками чая на глазах; Саймон пропускает занятия в академии.

Настроение мрачное, обречённое: неделю назад проповедник Джим Джонс организовал в Гайане массовое самоубийство.

Когда на экране вырастает лицо Дайан Файнстайн и она срывающимся голосом объявляет: “Мой долг – сообщить вам, что мэр Москоне и член Наблюдательного совета Харви Милк застрелены”, Ричи вопит так истошно, что Саймон подпрыгивает на стуле. Колин и Лэнс потрясённо молчат, Адриан и Леди плачут навзрыд, и когда наконец врывается Бенни, бледный, запыхавшийся, – в нескольких кварталах близ района Сивик-Сентер перекрыто движение, – глаза у него заплаканы. “Пурпур” закрывают на весь день, повесив на дверь чёрный шарф Леди, а вечером они вместе с жителями Кастро выходят на марш.