– Для тебя я могу сделать всё. – Он показал глазами на потолок. – Хочешь, расстанусь с нею?

Ляля свято верила – отец всегда говорит ей правду. Она ещё не понимала, как он искушён, но верно оценивала его подавляющую силу. Ответила:

– Не надо. Раз тебе это требуется, позовёшь другую.

– Логично.

– Делай, как считаешь нужным, только чтобы мама не узнала. Она не переживёт.

Большаков посмотрел на дочь исподлобья: она опередила его просьбу – держать происшествие в секрете. Странно, что девочка беспокоится о матери, которую не уважает. Умна. Или он правильно её воспитал. И она любит его так же сильно, как он её. Это самое ценное.

– Договорились. Будь осторожна на дороге.

Он обнял дочь, и она уехала, удручённая и одновременно гордая своим единением с родителем. Повязанная общей тайной, их дружба сделалась ещё крепче. Но и к матери Ляля стала нежнее, насколько позволяла давно сложившаяся практика лёгкой насмешки над всем, что делала и говорила Надежда Фёдоровна. Непризнанная вина, союз против слабого – если не скребли кошками на сердце Ляли, то поскрёбывали. Возможно, поэтому она не ответила отказом на просьбу съездить в Филькино.

Ещё зимой, отравившись палёной водкой, умерли старики Чеботарёвы, и скоро заканчивался полугодовой срок, отведенный для нотариального оформления наследства. Надо ехать в Фиму.

– Если бы я водила сама! – сетовала Надежда. – А у тебя перед экзаменами как раз есть время. Потом, в свадебной суете, его не станет. Опоздаем с бумагами.

Ляля удивилась:

– Попроси у отца машину с шофёром и езжай.

– Не хочу сплетен. Дело семейное, чужим глазам и ушам там делать нечего. Папино положение обязывает.

– Ну, тогда поедем вместе. Заодно памятник поставишь. Деньги, что ты послала на похороны, скорее всего пропили.

Пришлось Надежде Фёдоровне открыться перед дочерью:

– Не могу. Боюсь прошлого. Мать жалко, а отец урод. Как вспомню – тошнит. Пусть лежат, как положили. Мне всё равно.

Бабушку с дедушкой Ляля никогда не видела даже на фотографиях, знала об их существовании только потому, что время от времени отправляла по поручению матери посылки и переводы. Всегда удивлялась:

– Отчего такие мизерные суммы?

– Больше нельзя, упьются насмерть.

Упились-таки.

– Безработные, – пыталась оправдать родителей Надежда Фёдоровна.

Ляля пробовала рассуждать логически:

– Какие в деревне безработные, когда есть земля? Земле нужны только руки.

– Ей много чего нужно, земле-то: и лошадка, и удобрения, и любовь. А наши привыкли, что их в колхоз из-под палки гоняли, потому всячески отлынивали. Палку убрали, они и обрадовались: гуляй Вася! Догулялись.

Ляля всё пыталась отвертеться от бессмысленной, как ей казалось, поездки.

– Зачем тебе деревенская изба? Смешно. Квартира в столице, коттедж, казённая дача. Представляю тамошнее наследство!

Надежда Фёдоровна стала перечислять:

– Дом рубленый со скотным двором. Сарай. Курятник. Баня. Колодец в конце улицы, общий. Тридцать соток приусадебной земли – это немало. С одной стороны поле, с другой – лесок, мелкий ручей после войны запрудили – можно купаться, хотя дно не очень приятное, илистое. В шести километрах большое село, где до сухого закона был спиртзавод, молочная ферма, конюшни, МТС. Этого, наверно, ничего не осталось.

– Брось ты свою развалюху! Ведь никогда же не понадобится!

– Не ленись, пожалуйста, доченька, съезди, запиши на себя. Никто не знает Божьего промысла.

Когда разговор заходил о Боге, Ляля сдавалась, не желая вступать в спор: логика против религии бессильна. Хотя мать и не ходила в церковь, и не отличала веру от суеверия, но в детстве от бабок-прабабок какие-то азы Библии и десять заповедей усвоила. В её голове хранилось не так много, но что угнездилось, сидело крепко. По утрам Надя, отвернувшись, чтобы не видел муж, осеняла себя крёстным знамением и шептала: