– У меня вся программа летит к чёрту! Ты же знаешь, мне дали тему диссертации и прекрасного научного руководителя. Но до аспирантуры надо сдать госы и защитить диплом. А я – нате, с брюхом!

– Так тебе же не сегодня рожать. Ты всё успеешь, а твоя мама будет прекрасной нянькой. Хочешь, я вместо тебя возьму отпуск по уходу? Мне институт до лампочки, ты знаешь.

– Обойдёмся без жертв. Маман, действительно, спит и видит нашу свадьбу и внуков. Отец, конечно, тоже будет рад. Достаточно вспомнить, как он со мною маленькой возился!

– Он и сейчас тебя обожает, – с некоторой долей зависти сказал Роман, которому родители никогда ни в чём не отказывали, кроме внимания. Вникать в проблемы сына, тем более демонстрировать телячьи нежности, вечно занятые адвокаты не привыкли. Может быть, поэтому Лялина интимная сдержанность, которая сопровождала их отношения с самого начала, казалась Роману естественной. И по той же причине собственное растворение в личности возлюбленной выглядело оправданным: хотелось наверстать недополученное тепло.

В восторженной реакции близких на незапланированную беременность Ляля не ошиблась. Не только мать, но и отец приветствовал скорое продолжение рода: если родится мальчик, он сам его воспитает и осуществит задуманное. Если девочка… Большакову даже помышлять не хотелось о такой возможности. В конце концов, судьба должна быть к нему благосклонна – он же не для себя старается!

Со свадьбой решили поспешить. Заласканная со всех сторон Ляля почувствовала, что новомодные матримониальные суждения, щекотавшие её самолюбие, лучше попридержать – вряд ли в нынешней ситуации можно рассчитывать на понимание. Постмодернистскому бунту обстановка не содействовала. И образ жизни, и учёба были завязаны в один узел и пока сильно зависели от родителей. Лишиться их поддержки только из принципа, даже не из убеждения – откровенная глупость. Хотя новизна и заманчива, но радикально изменить жизнь она не готова. Всё, что Ляля смогла – оттянуть регистрацию брака на три месяца. Зачем? Она сама не знала. Но в неё вдруг вселилось смутное предчувствие перемен. Перемен, которые наполнят чаши весов совсем иными ценностями. И она напряженно затаилась перед тем, как упасть в железные объятия судьбы.

В стране явно что-то происходило. Надежда Фёдоровна не понимала ни громких лозунгов, ни речей по телевизору, ни людей, которые сегодня говорили не то, что вчера. Это непонимание вызывало такую же неясную тревогу. Однако Виталий напротив ходил довольный и даже время от времени потирал руки, словно забыл их вымыть.

– Что значит иметь крепкую голову на плечах и вовремя подсуетиться, – говорил он дочери. – В революциях выживают стратеги.

Ляля удивилась его радости:

– Революция – это кровь. Защищая Белый Дом уже погибли три человека.

– Человека? Неосторожных чудака! Погибли по глупости, которую журналисты возвели в степень геройства. Их жизни ничего не решали. Это символы. А кровь, к сожалению, будет, и ещё какая! Передел без крови не обходится.

– За себя не опасаешься?

– Буду ездить с охраной.

– Я в другом смысле.

– А! Волков бояться – не пить шампанского. Ты ведь любишь «Новосветское» полусухое? Кстати, пора твоего «жучка» поменять хотя бы на «Форд», он понадёжнее.

– Меня коробят шутки по такому серьёзному поводу, – сказала Ляля. – У нас в институте творится что-то невообразимое. Создаются ассоциации, зовут вступать в какие-то союзы, партии, захватывают должности. Этот новый идеологический запой мне не по душе. Он мало похож на западную демократию, которая сама-то прихрамывает, а на Востоке её никогда не было. Кажется, мы так и останемся посередине.