Да…

Религиозный человек предшествует всякой религии, и «позитивный человек» родился гораздо раньше Огюста Конта.

(за нумизматикой)

Да что же и дорого-то в России, как не старые церкви. Уж не канцелярия ли? Или не редакция ли? А церковь старая-старая, и дьячок – «не очень», все с грешком, слабенькие. А тепло только тут. Отчего же тут тепло, когда везде холодно? Хоронили тут мамашу, братцев; похоронят меня; будут тут же жениться дети; все тут… Всё важное… И вот люди надышали тепла.

Сколько прекрасного встретишь в человеке, где и не ожидаешь…

И сколько порочного, – и тоже где не ожидаешь.

(на улице)

Сам я постоянно ругаю русских. Даже почти только и делаю, что ругаю их. «Пренесносный Щедрин». Но почему-то я ненавижу всякого, кто тоже их ругает? И даже почти только и ненавижу тех, кто русских ненавидит и особенно презирает.

Между тем я бесспорно и презираю русских, до отвращения. Аномалия.

(за нумизматикой)

С основания мира было две философии: философия человека, которому почему-либо хочется кого-то выпороть; и философия выпоротого человека. Наша русская философия вся – философия выпоротого человека. Но от Манфреда до Ницше западная страдает соллогубовским зудом: «кого бы мне посечь».

Ницше почтили потому, что он был немец, и притом – страдающий (болезнь). Но если бы русский и от себя заговорил в духе: «падающего ещё толкни», – его бы назвали мерзавцем и вовсе не стали бы читать.

(По прочтении статьи Перцова «Между старым и новым»)

Правда выше солнца, выше неба, выше бога: ибо если и бог начинался бы не с правды – он не бог, и небо – трясина, и солнце – медная посуда.

(на обороте транспаранта)

Я ещё не такой подлец, чтобы думать о морали. Миллион лет прошло, пока моя душа выпущена была погулять на белый свет; и вдруг бы я ей сказал: ты, душенька, не забывайся и гуляй «по морали».

Нет, я ей скажу: гуляй, душенька, гуляй, славненькая, гуляй, добренькая, гуляй как сама знаешь. А к вечеру пойдёшь к Богу.

Ибо жизнь моя есть день мой, – и он именно мой день, а не Сократа или Спинозы.

(вагон)

Даже не знаю, через «Ђ» или через «е» пишется нравственность.

И кто у неё папаша был – не знаю, и кто мамаша, и были ли деточки, и где адрес её – ничегошеньки не знаю.

(о морали; СПб. – Киев, вагон)

Хочу ли действовать на жизнь? Иметь влияние?

Не особенно.

Я похож на младенца в утробе матери, но которому вовсе не хочется родиться. «Мне и тут тепло»…

(на извощике, ночью)

Никакой человек не достоин похвалы. Всякий человек достоин только жалости.

(29 декабря 1911 года)

Так уже сложилось, что само слово «евразийство» вызывало и вызывает у людей довольно бурную и противоречивую реакцию. Когда в 1992 году, начитавшись евразийцев Николая Трубецкого и Петра Савицкого, я спросил у академика Дмитрия Сергеевича Лихачёва: «А почему бы Российский фонд культуры не переименовать в Евразийский фонд культуры?» – то удивился его реакции. Она была неожиданно резкой и какой-то испуганной. Дмитрий Сергеевич замахал руками: «Вы что, с ума сошли? Это же – Трубецкой! Да не дай Бог!»

Николай Сергеевич Трубецкой

Тогда я, честно говоря, не понял, чем это было вызвано. А теперь начинаю понимать, что «евразийство» – это движение прямо в противоположном направлении от современной европейской цивилизации и культуры. Не с точки бытового обихода, а с точки зрения бытийного отношения к миру и земле, к человеку и Богу…

Примерно тогда же, вернувшись со съёмок картины «Урга», я написал письмо премьер-министру России – Ивану Силаеву. Написал о том, что, по моему мнению, будущее наше лежит на Востоке, в частности в Китае. И поворачиваться нам нужно туда – в ту сторону. Но меня не услышали. Да и как могли меня тогда услышать? И главное – кто? Ну, написал кинорежиссёр о том, что почувствовал и увидел, искренне написал, но и только…