Я видела сейчас цветной сон наяву – он весь был багрово-черный.

– Гражданочка видит зеленые сны! – сказал Ларионов, чтобы он отвязался от меня.

– Это прекрасно! – обрадовался ученый маг. – Зеленые и голубые тона сновидений свидетельствуют о душевном равновесии и психологическом благополучии…

Если удалось прервать неприятный сон, надо сразу вставать, иначе задремлешь опять, и сон вернется снова. Я не встала и как сквозь дымную алую пелену наблюдала психологическое могущество Фадеева. Он отыскивал спрятанные в зале часы, давал нюхать зрителям белоснежный платок, и они все узнавали запах любимой парфюмерии. Потом на спинки двух расставленных на сцене стульев он положил зрительницу – гражданочка в ступорном сне лежала мостиком, опираясь на ребра спинок стульев лишь шеей и пятками. Фадеев предлагал желающим нажать ей на живот, чтобы убедиться в несгибаемой прочности мышц, которую он дал ей в волшебном сне.

Мне было страшно. Мне казалось, что это я – отсутствующая, подчиненная чужой воле, окаменевшая, – зацепившись за неверную опору двух точек, вишу над бездной. Человек не должен висеть над землей на затылке и лодыжках. Я должна стоять на ногах. Поставьте меня на землю.

– Простите, Ирина Сергеевна, я не думал, что вас это расстроит… – сказал, глядя в сторону, Ларионов. – Я хотел, чтобы вы отвлеклись, развеялись…

– Да бросьте! Это мне стыдно перед вами, срам какой – реветь на людях…

Мы шли по пустой, продуваемой едким ветерком улице. Это был не ветер, а уличный сквозняк. Он разгонял сизое неопрятное тряпье ночных облаков, и над домами показалась луна, красно-желтая, как куриный желток с зародышем.

– Я думаю, что способность забывать – это тоже дорогой дар, – сказал Ларионов вдруг.

– В каком смысле?

– Представляете, как было бы жутко жить, если бы мы хранили в себе боль нанесенных нам обид, горечь потерь и утрат, ужас физического страдания – всю жизнь, ничего не забывая…

– А как же с радостями быть? Мы ведь и радости забываем? Наслаждения? Ушедшее ощущение счастья? – спросила я.

Он помотал головой:

– Нет, я, например, никаких радостей не забываю… И ощущения счастья – может, их было у меня не так много, – но я все помню. Ну и вообще каждый под словом «счастье» свое понимает…

– Наверное, – согласилась я.

Мы вышли на улицу Маяковского, сонно перемигивались на перекрестке красно-зеленые вспышки светофоров. Уличное освещение уже было пригашено, фонари на столбах – через один – висели, как раскаленные капли йода. Желтоватым туманом подсвечивали они снизу зависшую в дальнем провале улицы луну – сплющенную, как плоская тыква, будто черт впотьмах уселся на нее.

– Вот здесь и разыгралась моя баталия, – сказал со смущенной улыбкой Ларионов и обвел рукой круг, захвативший тротуар, разбитую витрину радиомагазина, закрытую фанерой, и старуху, продававшую из сумки цветы. Он показал на бабку: – Можно сказать, из-за этого одуванчика и разгорелся сыр-бор…

– А почему из-за нее? – не поняла я.

– Ну, это я шучу, конечно… Она была случайным поводом… Я вон у того перекрестка подхватил освободившееся такси. Кинул назад Адину посылку, проехал квартал и увидел, что бабка цветы продает, и велел шефу притормозить…

– И бабка на вас напала? – засмеялась я.

– Нет, бабка мне дала цветы – все полминуты заняло, поворачиваюсь к машине, а трое уже сидят сзади, четвертый усаживается рядом с водителем. Я им говорю: занята машина, видите, счетчик включен…

– А вы мне говорили, что их было трое?

– Ну да, три мужика и девушка… Ну, про нее что говорить – она же в драке не участвовала! Да и вообще она потом куда-то исчезла. Я только слышал, как один ей кричал: «Рита, не подходи…» Так вот, я говорю тому, что впереди сидел: занято… А он мне мягко, душевно так говорит: пошел вон, козел, мы за тебя оплатим, что ты наездил. Я ему еще спокойно сказал: не наглей, не веди себя грубо, иначе я тебя из машины руками выйму… Он отворил снова дверцу, я к нему подался, и тут он… он…