Мы ненавидим Церберуню, скандалим с ней, грубим, она смотрит немигающими глазами, молча качает головой и пишет на нас рапорты своему начальству. А те жалуются нашему главному, который шерстит нас, удивляясь тому, как мы не можем понять, что Щерба добросовестно выполняет свой долг. «Если бы вы отрабатывали свою зарплату так, как эта не очень молодая и не очень грамотная женщина, газета была бы намного интереснее…» – с печальным вздохом добавляет главный всякий раз после скандала с бойцом ВОХРа Щербой.

Мне кажется, что наше отношение к Церберуне ей самой небезразлично. Я уверена, что, если бы мы вдруг перестали замечать ее или по необъяснимой причине все вместе полюбили ее, она очень скоро бы уволилась. Я убеждена, что наша ненависть питает ее жизненную энергию, наполняет эмоциональный мир человеческими страстями, она поглощает нашу неприязнь, как растения – углекислый газ. Ей не нужен кислород доброжелательства, она жадно впитывает источаемую мной углекислоту, когда говорит тихо и отчетливо:

– Пропуск!

Несколько мгновений сладчайшего торжества от ощущения самой высокой из всех доступных форм власти над другим человеком – возможности заставить его выполнить абсолютно бессмысленное дело, сколь мало бы оно ни было. Тут вопрос не в объеме дела, а в его бессмысленности: чем абсурднее, чем мельче, тем, наверное, приятнее, острее это чувство – ничем другим я не могу объяснить это скрупулезное изучение картонки, удостоверяющей личность, которую знаешь до оскомины много лет.

Церберуня еще не выпустила из своих сухих бдительных лапок мое удостоверение, когда я услышала за спиной знакомый густой голос:

– Ирина Сергеевна!

Оглянулась – сухопарый белобрысый парень в синем плаще и фуражке с золотой кокардой. Невысокий, очень загорелый и смущенно улыбающийся.

– Здравствуйте, Ирина Сергеевна! Извините, я не приехал вчера, меня в милицию забрали… Ларионов моя фамилия, я вам звонил…

Пальцы Церберуни конвульсивно сжались на моем удостоверении, она подняла взгляд на Ларионова, и я прочла в ее бесцветных глазах тоску от невозможности сразу же забрать у него документы. Но это не входило в ее обязанности, она только вздохнула тяжело из-за того, что нет права проверять людей с той стороны ее поста, и отдала мне удостоверение. «Можете идти!»

Интересно знать: если бы я, находясь в редакции, потеряла пропуск, она бы не выпустила меня из здания? Я бродила бы целую ночь по пустым коридорам и гулким кабинетам, жалобно просясь домой, а Церберуня, не смыкая глаз, как настоящий боец, следила, чтобы никто не прошел ко мне с воли, а сама я не прорвалась мимо ее поста.

И острая антипатия к вахтерше, к этому злому караульному животному, вдруг перекрыла, смыла бесследно раздражение и досаду, которые я испытывала к Ларионову, заставившему меня вчера столько времени ждать его в тягостном напряжении.

Назло Церберуне я взяла Ларионова под руку и, помахивая игриво сумкой, повела его к выходу.

– Идемте быстрее, – сказала я, – иначе она захочет вернуть вас в милицию…

Ларионов засмеялся:

– А мне и так завтра туда идти…

На улице в меркнущем свете осеннего вечера я рассмотрела, что от виска по щеке к уху тянутся у него на лице не то царапины, не то ссадины. Он заметил мой взгляд и снова смущенно улыбнулся:

– Вы не смотрите так, я вообще-то не хулиган… Это случайно.

– А что там у вас приключилось?

– Да ну! Глупость! Хмыри какие-то пристали…

– Мальчишки, что ли? – спросила я.

– Да нет, – покачал он головой, – они вполне уже взрослые мальчики, лет по тридцать, наверное…