– Геррон! – крикнул интерком. – Попытайтесь, Геррон, пожалуйста! Вы знаете, что делать!

Затем послышались лязг, выстрелы и проклятия.

Что делать, капитан? Ах, да. Шок от происшедшего и угроза неминуемой смерти пробудили в Пирсе Герроне некое подобие жизни. Он с интересом разглядывал чуждые формы и линии неживого стража, чей металл, промороженный безжалостным холодом межзвездных пространств, в тепле салона оброс инеем. Затем Геррон отвернулся и принялся писать портрет берсеркера, пытаясь уловить не внешнюю, ни разу не виденную форму, а свое ощущение его внутренней сущности, чувствуя, как сверлит спину бесстрастный, мертвенный взгляд вытаращенных линз. Ощущение это было лишено приятности, словно негреющий свет весеннего солнца.

– А что хорошо? – спросил автомат, стоящий в камбузе над душой у Геррона, пытающегося поесть.

– Это ты мне скажи, – фыркнул он.

Тот понял его буквально.

– Служить делу того, что люди называют смертью, – хорошо. Уничтожать жизнь – хорошо.

Столкнув почти полную тарелку в щель мусоросборника, Геррон встал.

– Ты почти прав насчет того, что жизнь – никудышная штука, но, даже будь ты абсолютно прав, к чему подобный энтузиазм? Что уж такого похвального в смерти? – Теперь его изумили собственные мысли, как прежде – отсутствие аппетита.

– Я абсолютно прав, – заявил автомат.

Секунд пять Геррон стоял недвижно, будто погрузившись в раздумья, хотя в мыслях у него царил полнейший вакуум.

– Нет, – проронил он наконец и принялся ждать, когда его поразит удар молнии.

– В чем, по-твоему, я заблуждаюсь? – поинтересовался автомат.

– Я тебе покажу. – Геррон вышел из камбуза, чувствуя, как взмокли ладони и пересохло во рту. Почему бы этой адской машине не убить его и на том покончить?

Картины были уложены на стеллажи ряд за рядом, ярус за ярусом; в корабле не осталось места, чтобы экспонировать традиционным способом большое количество полотен. Отыскав нужный ящик, Геррон выдвинул его, выставив скрытый внутри портрет на полное обозрение. Тотчас же вспыхнули окружающие его светильники, оживив сочные цвета картины, защищенной статгласовым покрытием – изобретением двадцатого века.

– Вот в чем ты заблуждаешься, – провозгласил Геррон.

Объективы человекообразного аппарата сканировали портрет секунд пятнадцать.

– Объясни, что ты мне показываешь, – потребовал он.

– Мой тебе поклон! – сказал Геррон, исполнив именно это. – Ты признаешься в невежестве! Даже задаешь внятный вопрос, хотя и поставленный чересчур общо. Во-первых, поведай, что видишь здесь ты.

– Я вижу подобие живой единицы, его третье пространственное измерение ничтожно по сравнению с двумя другими. Подобие заключено в защитную оболочку, прозрачную для длин волн, воспринимаемых человеческим зрением. Отображенная человеческая единицы является – или являлась – взрослым самцом, очевидно, в хорошем функциональном состоянии, облаченным в покровы незнакомого мне типа. Как я понимаю, один предмет одежды он держит перед собой…

– Ты видишь человека с перчаткой, – перебил Геррон, утомленный своей горькой игрой. – Картина так и называется: «Человек с перчаткой»[2]. Ну, что скажешь?

Последовала пауза секунд в двадцать.

– Это попытка воздать хвалу жизни, сказать, что жизнь – это хорошо?

Глядя на тысячелетнее полотно Тициана, высочайшее произведение искусства, Геррон едва расслышал ответ машины, беспомощно и безнадежно окидывая мысленным взором свою последнюю работу.

– Теперь скажи ты, что это означает, – совершенно бесстрастно потребовал робот.

Геррон не ответил и двинулся прочь, оставив ящик открытым. Робот увязался за ним следом.