– Римма, ну что вы говорите? – Когда Дуся волновалась, то автоматически переходила на «вы». – Пусть побудут… Часок-другой, и я их приведу. Покормлю, почитаю.

– А в другом городе им кто почитает?

– В каком другом городе? – опешила Ваховская.

– Олегу обещают. Здесь-то ничего. А там – квартира. Отдельная. Двухкомнатная. Надоело в этом гребаном бараке гнить. Девкам на следующий год в школу, а они – на раскладушках. Надоело. Надо уезжать.

Услышав сбивчивое Римкино непонятно откуда взявшееся вранье, Дуся разом просела, как мартовский сугроб, и, не говоря ни слова, бросилась догонять воспитанниц.

«Зачем сказала?» – самой себе удивилась Римка и, тщательно притворив дверь в комнату, подошла к окну.

Словно в замедленной съемке, в сумерках зимнего утра удалялись три медведя: один большой и два маленьких. Почему-то Селеверовой стало их жалко. А еще больше стало жалко себя, застрявшую на полдороге к счастью. «Всё будет», – напомнила себе мужнины слова Римка и в тоске бухнулась на кровать. «Бу-у-у-дет. Бу-у-удет… Только неизвестно когда».

«Вот оно! – догадалась Ваховская. – Божье испытание. И правильно – не перечь. Не перечь, Дуся. Не стой на пути у молодых – пусть едут… А вдруг позовут?» – замаячило в Дусиной голове. «Не позовут! Каждый сверчок знай свой шесток!» – голосом Олега Ивановича отвечало невидимое существо, сидевшее где-то внутри: то ли в ушах, то ли в затылке. «А если позовут?» – не переставала надеяться Ваховская, но невидимое существо уже голосом батюшки из церкви на Верхней Полевой отвечало: «А ты, раба Божия Евдокия, смирись. Смирись и не ропщи…»

Проводив девочек в группу, Дуся впервые не остановилась у окна за обязательной порцией воздушных поцелуев, а быстро-быстро пошла к воротам. Растерянные Анжелика и Элона во все глаза смотрели вслед потерявшей память Евдокии, семимильными шагами удалявшейся от детского сада.

Полдня Ваховская провела в заводской поликлинике, пересаживаясь с одного стула на другой в зависимости от рекомендованного в карточке узкого специалиста.

– На что жалуетесь? – не глядя в глаза, спрашивали доктора.

Евдокия смотрела на докторское темя и уныло отвечала:

– Не жалуюсь.

«Пр. здорова», – делал вывод узкий специалист и подтверждал его собственной печатью.

В регистратуре Дусину карточку внимательно изучила дежурная медсестра и печально обратилась к коллегам:

– Господи, ну бывают же люди! «Пр. здорова», «пр. здорова», «пр. здорова». Ну лошадь просто, а не человек. И еще вредное производство!

Ваховская нагнулась к окошечку и тихо спросила:

– Вы что-то сказали?

– Это я не вам, – пояснила медсестра.

– А мне?

– А вам – зеленый свет и счастливого пути в прекрасное пенсионное будущее.

– И вам тоже, – искренне пожелала в ответ Ваховская.

– Как же! И мне! – огорчилась регистраторша. – «Пр. здорова!» Посиди здесь – будешь «пр. здорова»! Нервотрепка одна! Психи кругом, и каждый на вредное производство ссылается. Я, можно подумать, их на это вредное производство засылала. Денег хотели – получите. А инвалидностью своей мне нечего тыкать… – разошлась женщина, почувствовав безобидность стоявшей по ту сторону стеклянного окошечка Дуси. – Мне вот инвалидность никто не даст. Мое производство не вредное! А ты вот попробуй! – выкрикнула она непонятно в чей адрес, и в сердцах захлопнула регистрационный журнал.

– До свидания, – попрощалась Ваховская и отправилась в гардероб, где услышала не менее гневную тираду о несправедливости распределения благ между работниками завода и здравоохранения.

– На! – вывалила перед Дусей гардеробщица неподъемное пальто, сшитое из сукна, предназначенного для парадных шинелей, и посаженное на двойной ватин.