– Эгей! – кричу, совсем как тогда на крыше.

Тишина.

Озираюсь. На деревянном полу от дождя натекла лужа. Но это же сон, какой смысл возвращаться и закрывать дверь? Иду по неимоверно длинному коридору. Впереди облезлая дверь, вместо ручки – оленье копыто. Жесткие шерстинки щекочут мне ладонь.

В комнате на полу футон, как у Баррона в общежитии, а еще комод – по-моему, тот самый, что мама купила через eBay, собиралась выкрасить его ярко-зеленой краской и поставить в гостевой спальне. В ящиках старые джинсы Филипа. Сухие, надеваю одну пару – как раз. На дверце висит белая отцовская рубашка – хорошо помню дырку на рукаве, прожженную сигариллой, пахнет его кремом после бритья.

Я знаю, что сплю. Совсем не страшно, только очень уж странно. Возвращаюсь в коридор и поднимаюсь по лестнице к белой дверце. На ней висит шнурок с хрустальными капельками. Такие обычно показывают в сериалах по PBS – шнурок, чтобы слуг вызывать. На этот нанизаны блестящие подвески от старой люстры. Дергаю. Где-то, порождая эхо, звенят колокольчики. Дверца открывается.

Посреди большой серой комнаты стоят старый садовый стол и пара стульев. Наверное, я все-таки в нашем сарае – сквозь щели в досках видно, что на улице до сих пор гроза. На вышитой шелковой скатерти два серебряных подсвечника и два хрустальных бокала, две золоченые тарелки на серебряных блюдах накрыты серебряными колпаками. Из темноты выходят кошки, сотни кошек – полосатые, трехцветные, рыжие, палевые, черные. Крадутся ко мне, толкаются, чтобы подобраться поближе.

Вспрыгиваю на стул и хватаю подсвечник. Что еще, интересно знать, выкинет мое больное воображение? В комнате появляется маленькое создание в платье, лицо закрыто вуалью. У дорогих кукол обычно похожие наряды. В доме у Лилы таких была куча, ее мать запрещала их трогать, но мы все равно крали кукол у нее из-под носа. Однажды утащили одну к деду во двор. Играли, будто принцессу похитил мой рейнджер с помощью межзвездной карты из сломанного тамагочи. Крошечное платье мы тогда запачкали травой и порвали немного. Приглядываюсь и понимаю: у этого платья тоже дырка на подоле.

Вуаль сброшена. Передо мной на задних лапах стоит кошка. Она наклонила треугольную головку, вывернула шею под неестественным углом. Кошка в платье.

Не выдерживаю и громко смеюсь.

– Помоги мне, – голос грустный и тихий, похож на голос Лилы, только звучит странно. Но, может, так кошки и разговаривают?

– Ладно.

Что тут еще скажешь.

– На меня наложили проклятие. Только ты можешь его снять, – говорит белая кошка-Лила.

Остальные звери молча наблюдают. Хвосты дергаются, усы подрагивают.

– Кто тебя проклял? – я пытаюсь сдержать смех.

– Ты.

Моя улыбка превращается в гримасу. Лила мертва, а коты не ходят на двух ногах, не складывают молитвенно лапки на груди, не разговаривают.

– Только ты можешь его снять.

Смотрю на ее пасть, на клыки. У нее же губ нет, как она произносит слова?

– Подсказки повсюду. Времени мало.

Это всего лишь сон, напоминаю я себе, странный сон. Мне и раньше снились кошки.

– Ты откусила мне язык?

– Он вроде на месте.

Она смотрит не моргая. Открываю было рот, но тут в спину впиваются когти, и я вскрикиваю от боли.

И просыпаюсь. Я в кровати в своей старой комнате. В окошко барабанит дождь. Пижама насквозь промокла, как и одеяло. Руки трясутся, я обнимаю себя за плечи, чтобы унять дрожь.

Утром я спускаюсь на кухню, еле волоча ноги. Дед жарит яичницу с беконом и варит кофе. Никаких колючих перчаток и тесного галстука – на мне удобные джинсы и выцветшая футболка с логотипом Веллингфорда. Хоть какие-то плюсы в том, что выкинули из школы, но к хорошему лучше не привыкать.