И теперь он оказался в их рядах.

Такова моя участь, – подумал он. – Жить в огромном лабиринте в окружении мерзких чудовищ.

Горечь разъедала душу, словно яд. Крики Алби – теперь, на расстоянии, они звучали тише, но все-таки слышались достаточно отчетливо – растравляли лишь сильнее. Каждый раз, слыша их, Томас невольно зажимал уши ладонями.

Хотя он и не помнил своей жизни до того, как очнулся в Ящике, юноша был уверен, что последние двадцать четыре часа – самые худшие с момента его появления на свет.

День незаметно подошел к концу. Солнце скрылось за высокими стенами, и вскоре Глэйд огласило уже привычное Томасу громыхание запирающихся на ночь Ворот. Когда совсем стемнело, Чак принес ему еду и большой стакан холодной воды.

– Спасибо, – сказал Томас, чувствуя прилив теплоты к мальчику. С максимальной быстротой, на которую были способны израненные руки, он принялся поддевать с тарелки куски говядины с лапшой и запихивать их себе в рот. – Как раз то, что мне сейчас нужно…

Томас сделал большой глоток воды, затем снова принялся жадно поглощать пищу. Лишь теперь он осознал, как сильно проголодался.

– Как можно так есть? Просто отвратительно, – сказал Чак, устраиваясь на скамье возле Томаса. – Все равно что наблюдать, как изголодавшаяся свинья пожирает собственный кланк.

– Прикольная шутка, – хмыкнул Томас. – Тебе стоит выступить с ней перед гриверами в Лабиринте. То-то они поржут.

Он тут же пожалел о своих словах. Судя по обиженному выражению лица Чака, реплика задела мальчика. Впрочем, обида исчезла с его лица так же быстро, как и появилась.

– Кстати, хотел сказать – в Глэйде сейчас только о тебе и говорят.

Томас выпрямился на лавке, не зная, как отнестись к подобной новости.

– С чего бы это?

– Гм… Дай-ка подумать. Во-первых, вопреки запрету, ты ночью удрал в Лабиринт. Во-вторых, выяснилось, что ты, оказывается, прямо Тарзан какой-то – ловко скачешь по зарослям плюща и подвешиваешь людей на стенах. И в-третьих, ты стал одним из первых, кто умудрился продержаться за пределами Глэйда целую ночь, да еще и укокошил четверку гриверов. Так что ума не приложу, почему тебя обсуждают все кому не лень!

Томас почувствовал прилив гордости, который, однако, быстро сошел на нет. Ему стало даже неловко из-за того, что он посмел радоваться в такой момент: Алби лежит в постели и истошно кричит от боли, мечтая лишь об одном – умереть.

– Идея отправить их к чертовой бабушке с Обрыва была не моей, а Минхо.

– А по его словам – все наоборот. Он заметил, какие номера ты выделывал с отскоками в сторону, и после этого ему пришла мысль повторить то же самое на краю Обрыва.

– Номера с отскоками? – переспросил Томас. – Да такое любому идиоту под силу!

– Ой, да ладно тебе. Не скромничай. То, что ты сделал, просто невероятно. Сделали вы с Минхо, в смысле.

Внезапно Томас почувствовал злость. Он швырнул на землю пустую тарелку.

– Тогда почему мне сейчас так дерьмово, Чак? Может, ответишь?

Томас попытался прочитать ответ в глазах мальчика, но ничего не увидел. Чак лишь наклонился вперед, сцепив руки замком и опершись ими о колени, и понурил голову. Потом он еле слышно пробормотал:

– Потому же, почему нам всем тут дерьмово.

Несколько минут они сидели молча. Бледный как покойник, с выражением непередаваемой скорби на лице, к ним подошел Ньют и уселся на землю напротив. Несмотря на унылый вид Ньюта, Томасу было приятно его присутствие.

– Думаю, худшее уже позади, – сообщил Ньют. – Бедняга поспит пару дней, а когда очухается, будет в норме. Хотя, конечно, поорет малость.