Наконец очередь начинает двигаться, паром заглатывает людей и автомобили, никто не протестует, все идут покорно, как телята. Подъезжают еще французы на мотоциклах, пятеро, и тоже послушно исчезают в пасти «Посейдона». Больше никого.

Куницкий ждет, пока ворота, лязгнув, закроются. Билетер захлопывает окошко и выходит покурить. Оба наблюдают, как паром, внезапно зарокотав, отчаливает.

Куницкий объясняет, что ищет женщину и ребенка, вынимает из кармана паспорт Ягоды, сует билетеру под нос.

Тот смотрит на фотографию, склоняется над ней. Говорит по-хорватски что-то вроде:

– Полиция уже расспрашивала о ней. Никто ее тут не видел. – Он затягивается и добавляет: – Это небольшой остров, мы бы запомнили.

Вдруг он кладет Куницкому руку на плечо, словно они старые знакомые:

– Кофе? Хочешь кофе? – и кивает на только что открывшееся кафе возле порта.

Да, кофе… Почему бы и нет?

Куницкий садится за маленький столик, через мгновение билетер приносит двойной эспрессо. Они молча пьют.

– Не волнуйся, – успокаивает его билетер. – Здесь невозможно потеряться. Мы тут все как на ладони. – Говоря это, он показывает открытую ладонь, вспаханную несколькими толстыми бороздами. Потом приносит Куницкому булку с котлетой и салат. Наконец уходит, оставив его наедине с недопитым кофе. Когда билетер исчезает, из груди у Куницкого вырывается короткое рыдание – похожее на кусок булки, он проглатывает его, не чувствуя вкуса.

Из головы у него не выходит выражение «как на ладони». У кого? Кто смотрит на них на всех, на этот остров в море, на нитки асфальтовых дорог от порта к порту, на тысячи людей, местных и туристов, плавящихся от жары, находящихся в постоянном движении. Мысленным взором он видит кадры спутниковых фотографий – говорят, на них можно разглядеть даже этикетку спичечного коробка. Неужели это правда? Тогда, наверное, оттуда видна и его макушка с наметившейся лысиной. Огромное холодное небо, заполненное подвижными глазами беспокойных спутников.

Через маленькое кладбище возле собора Куницкий идет к машине. Все могилы обращены к морю, словно в амфитеатре, так что мертвые наблюдают неспешный, повторяющийся ритм портовой жизни. Наверное, радуются белому парому, возможно, даже принимают его за архангела, сопровождающего души в этой поднебесной переправе.

Куницкий замечает, что фамилии на плитах повторяются. Люди здесь, должно быть, как кошки – без конца скрещиваются, вращаются в колесе нескольких родов, редко покидая их пределы. Останавливается он только раз – увидев маленькую могилу с двумя рядами букв.

Куницкий на несколько секунд задумывается, пытаясь отыскать в этих датах некий алгебраический порядок, – они похожи на шифр. Мать и сын. Неведомая трагедия, заключенная в даты, расписанная на этапы. Эстафета.

Вот и окраина города. Куницкий устал, солнце в зените, пот заливает глаза. Когда на машине он снова взбирается на возвышенность в центре острова, то видит, до чего безжалостное солнце уродует это райское место. Жара тикает, точно бомба с часовым механизмом.

В полиции его угощают холодным пивом, словно надеются скрыть под белой пеной собственную беспомощность. «Никто их не видел», – говорит толстый полицейский и любезно поворачивает к Куницкому вентилятор.

– Что мне делать? – спрашивает тот, стоя на пороге.

– Отдохните, – отвечает полицейский.

Но Куницкий торчит в отделении, прислушиваясь ко всем телефонным разговорам, к полному скрытых смыслов треску рации; наконец появляется Бранко и уводит его обедать. Они почти не разговаривают. Потом Куницкий просит отвезти его в отель – он чувствует слабость и, не раздеваясь, ложится на кровать. Ощущает запах собственного пота – отвратительный запах страха.