– Ты устал, мой мальчик, иди ложись, – произнесла баронесса, с трудом сдерживая слезы.

Когда мать не может уследить за поступками сына, ей кажется, что все погибло, особенно если она обожает свое дитя и горячо любима им. Возможно, всякая другая мать была бы взволнована не меньше, чем баронесса. Двадцать лет безропотных лишений могли пойти прахом. Ее сын, ее дорогой Каллист, это совершенство в образе человека, это чудо разумного, благородного и религиозного воспитания, стоял на краю пропасти, счастье всей ее жизни могла разрушить рука женщины.

На следующий день Каллист спал до полудня, так как баронесса запретила его будить; Мариотта подала завтрак своему любимчику в постель. Строго, как в монастыре, установленные часы завтраков и обедов нарушались только в угоду избалованному Каллисту. Всякий раз, когда требовалось выманить у девицы дю Геник связку ключей, чтобы добыть еды в неурочный час, приходилось вступать с суровой домоправительницей в долгие объяснения, но можно было без труда добиться успеха, сославшись на желание Каллиста. Около часа дня барон, его супруга и девица дю Геник собрались в зале, где они всегда проводили время до обеда, который подавали ровно в три. Баронесса снова взялась за «Котидьен» и начала читать вслух, так как перед обедом старик чувствовал себя несколько бодрее. Когда Фанни уже заканчивала чтение, наверху послышались шаги, она выронила газету и произнесла:

– Каллист, очевидно, сегодня опять обедает у де Туш. Слышите, он одевается!

– Ну и пусть идет, молодому человеку надо развлекаться, – возразила Зефирина и, нащупав свой серебряный свисток, свистнула один раз.

Появилась Мариотта и стала в дверях, ведущих в залу и задрапированных такой же шелковой тканью, как и окна.

– Звали меня, барышня? – спросила она.

– Кавалер не обедает сегодня дома, рыбы не готовить.

– Ведь мы этого наверное еще не знаем, – ответила прекрасная ирландка.

– Вы, кажется, сердитесь, сестрица? Я слышу это по вашему голосу, – сказала слепая.

– Господин Гримон сообщил мне вчера очень серьезные вещи насчет мадемуазель де Туш, да мы и сами видим, что она за год совершенно изменила нашего Каллиста.

– А в чем именно? – осведомился барон.

– Да он теперь читает разные книги.

– Ах, так! Вот почему он забросил охоту и лошадей.

– Она предосудительного поведения и, кроме того, носит мужское имя.

– Это просто кличка, – пояснил старик. – Я тоже во время войны назывался «Ответчик», графа де Фонтэна звали у нас «Большим Жаком», а маркиза де Монторана – «Молодцом». У меня был друг «Фердинанд», тоже не подчинявшийся новой власти. Право, славное было времечко! Мы воевали, а в свободное время развлекались, как могли.

Видя, что старик, увлеченный воспоминаниями о былых своих подвигах, позабыл родительскую тревогу, Фанни огорчилась. Внушение священника, сдержанность и скрытность сына лишили ее сна.

– Ну и что тут такого, что кавалер влюбится в мадемуазель де Туш? Беда невелика, – вмешалась Мариотта. – У нее, у негодяйки, тридцать тысяч экю годового дохода, да и собой она еще красивая.

– Что ты говоришь, Мариотта? – воскликнул старик. – Чтобы дю Геник женился на какой-то де Туш! Ведь де Туши не были даже нашими оруженосцами в те времена, когда сами дю Геклены считали за великую честь породниться с нами.

– К тому же эта девушка носит мужское имя, она зовется Камиллом Мопеном, – добавила баронесса.

– Что ж, Мопены старинного рода, – заявил старик. – Они из Нормандии, герб у них пурпурный, трехчастный… (Он помолчал.) Но ведь не может же она быть в одно и то же время и де Туш и Мопен.