– Вон…
Ребята подули на него и опять же скачками выскочили в коридор.
Радомысленский не выходил из кабинета, наверное, часа два, – видно, решал, что с ними делать. Он понимал, что, если предаст это гласности, его тоже нет вместе с ними. И он принял мудрое решение: сделал вид, что вообще ничего не было, ничего не произошло. Не было – и все! Таким образом, все остались живы и здоровы.
И вот несколько лет назад я встретил уже известного режиссера Петра Фоменко на улице. Он страшно обрадовался:
– Левочка, как я рад тебя видеть!
Мы обнялись, поговорили о делах, и пришло время нам прощаться. Я пожелал Пете успехов, он пригласил меня на свой спектакль, сказал «прощай». Потом неожиданно снял с ноги ботинок и кинул его вверх. Ботинок описал дугу и упал на карниз над вторым этажом.
– Петя, – сказал я, – что ты делаешь?
– Левочка, – воскликнул он, – это все равно не омрачит мне встречу с тобой!
И в одном ботинке пошел по улице, помахал мне рукой и завернул за угол.
А ведь со студенческой поры прошло столько лет!..
Порода
Это тоже было во время учебы в Школе-студии МХАТ. Однажды я вошел в театр на какой-то юбилей, а в это время Павел Владимирович Массальский спускался по лестнице, кашне свисает, и понятно, что он сильно отметил этот юбилей. А если еще точнее – пьян был в дымину! В лоскуты! Я испугался, думаю, только бы не встретиться. Прижался к стене и стою. Он мимо меня прошел. На следующий день подходит ко мне Блинников и говорит: «Иди сюда. Чего у тебя с Массальским произошло?» Я говорю: «Ничего». – «А почему тогда он подходит и говорит: как ты воспитываешь студентов? Я говорю: «А в чем дело?» – А ты у Дурова спроси». Я пошел. Вижу, стоит Массальский, роскошный, красивый, как всегда. Я робко говорю: «Павел Владимирович, здравствуйте». «Голубчик, вы опоздали, это надо было сделать вчера!»
Вот что такое – порода!
Три бойца
Нас была троица: Горюнов, Анофриев и Дуров.
И как только педагог спрашивает: «Кто приготовил новый этюд?» Мы выскакивали первыми.
– Опять вы? Ну давайте.
И мы давали! Кого и чего мы только не переиграли!
Однажды мы показывали этюд «В окопе» (тогда мы еще «проходили» этюды без слов). В маленьком окопе (среди поваленных стульев) три бойца отражают танковые атаки. Рычать танками попросили других студентов. По сюжету я погибал при отражении первой же атаки. Пуля попадала прямо в сердце. И товарищи, скорбно постояв над моим телом, обнажив голову, должны были вновь взяться за оружие и отражать атаки противника. Потом погибал Горюнов. Анофриев оставался один, обвязывался гранатами и бросался под танк.
Мы залегли среди стульев. Студенты зарычали. И началось…
Мы трататакали из воображаемых автоматов, ухали разрывавшимися снарядами, бахали гранатами, вжикали пулями, свистели осколками. Все получалось здорово! И мне не захотелось умирать. Какого черта!
Атака была отбита. Мои соокопники в недоумении переглянулись – ты живой? Началась вторая атака. Я понял, что надо получить хотя бы легкое ранение, схватился за плечо и застонал. Ко мне подполз Горюнов и стал перевязывать, шепча: «Ты что – спятил? Мы же договорились, лежи тихо». – «Ничего не спятил. Умирай сам», – зашипел я и пополз на боевую позицию.
Та-та-та-та-та-та-та-та-та-та! У-у-у-у-у-у-у-ух!
Меня опять ранило, но не смертельно. Я продолжал стрелять…
И вдруг Анофриев заорал: «Пристрели его! Он же мучается!» Горюнов сделал скорбное лицо, сморщился, отвернулся и выстрелил в меня из указательного пальца. «Чпа-а-ах»!
Я вздрогнул, немного подумал – делать было нечего, надо было умирать.