– А вообще-то все это скорее на уход за больным похоже, – сказала Уродка.

Помолчали. Потом Дэвид спросил:

– Ну, а вы как сюда попали, Энн?

Ответила ему Мышь:

– Мне становилось трудновато. Не с кем словом перемолвиться. В Лидсе мы вместе квартиру снимали. Переписывались. Я знала, что Энн не очень-то довольна тем, как у нее преддипломная практика идет. Ну, как только она закончила…

– Я приехала на одну недельку. Ха-ха!

Дэвид взглянул вниз, на ее повернутое к подруге лицо, и ухмыльнулся:

– Во всяком случае, это интереснее, чем живопись преподавать?

– И лучше оплачивается.

– Ну, он-то может себе это позволить.

Мышь возразила:

– Приходится даже возвращать ему деньги. Контракта у нас никакого нет. Он просто швыряется деньгами – дает, не считая. Сто фунтов. Двести. А если мы с ним вместе в Ренн едем, мы стараемся на платья в витринах не глядеть. А то он обязательно купит.

– На самом-то деле он очень добрый, – сказала Уродка и перевернулась на спину.

Мальчишеская грудь с очень темными сосками, кустик крашеных красно-рыжих волос на лобке. Приподняла ногу, почесала над коленкой и снова опустила.

– Работать с ним – удивительно, – продолжала Мышь. – Он невероятно терпелив. Ничто не выводит его из себя. Ни живопись, ни рисунок. Знаете, мне мои работы иногда просто отвратительны. Вы рвете свои работы? Генри свои выбрасывает. Но всегда с сожалением каким-то. Вещь сотворенная для него священна. Даже если не удалась. С людьми он таким не бывает. – Она замолчала. Покачала головой. – И в студии он молчит. Почти всегда. Словно немой, будто произнесенное слово может все испортить.

Уродка проговорила, глядя вверх, в небесную голубизну:

– Еще бы. С его-то манерой этими словами пользоваться. – Она очень похоже передразнила старика: – «У тебя менструация, что ли?» Ну, скажу я вам! – И она подняла к небу открытую ладонь, будто отталкивая подальше это воспоминание.

– Ну, как-то он должен все это компенсировать.

Уродка пощелкала языком, соглашаясь:

– Да, я понимаю. Бедняга. Старый, как черт. А это для него, наверно, самое ужасное.

Она повернулась на бок, оперлась о локоть и взглянула на Мышь:

– Слушай, Ди, странно, правда? Он еще кое-что может. И по-своему даже сексапильный, хоть и старый совсем и смешной. – Она повернулась к Дэвиду. – Знаете, когда я в первый раз… ну, представляешь себе ребят своего возраста и всякое такое… Но он наверняка был просто потрясающий… Когда молодой был… и, о господи, только послушать, что он рассказывает! – Уродка снова состроила Дэвиду клоунскую гримаску. – Про старые славные деньки. Что это такое он нам заливал позавчера, а, Ди?

– Не глупи. Это же сплошные фантазии.

– Вот черт старый! Очень надеюсь, что ты права.

Мышь возразила:

– Это и не секс вовсе. Контакт. Воспоминания. Связь человека с человеком. Это он и пытался объяснить вчера вечером.

Дэвид наконец понял, чем девушки отличаются друг от друга. Одна всячески стремилась преуменьшить сексуальную сторону в отношениях со старым художником, другая ее значение признавала. И кроме того, совершенно интуитивно он чувствовал, что Уродка пользуется его присутствием, чтобы высказать свое несогласие с подругой, и тут он был полностью на ее стороне.

– Эта его экономка, да и муж ее тоже, должно быть, люди весьма широких взглядов?

Мышь разглядывала траву перед собой.

– Только никому не говорите, ладно? Знаете, где Жан-Пьер провел конец сороковых и все пятидесятые? – Дэвид помотал головой. – В тюрьме. За убийство.

– Ну и ну!

– Убил собственного отца. Какой-то семейный спор из-за земли. Французские крестьяне. Матильда служит у Генри экономкой с сорок шестого, когда он из Уэльса в Париж вернулся. А ведь он знал тогда про Жан-Пьера. Матильда сама мне все это рассказала. Генри не может поступать плохо: он безупречен. Ведь он не оставил их в беде. Был с ними.