– Твой милостивый взор, о величайший из величайших, – лучшая награда, но, если мудрейший из мудрых, Повелитель Счастливых Созвездий назначит моего господина комендантом поверженной столицы, Мир-Шах будет счастливейшим из смертных.

– Я подумаю, – повторил Тамерлан. – Тебя же сейчас накормят и наградят за проворство.

Стражники вывели радостного перебежчика, и советники наперебой загалдели, убеждая Железного Хромца воспользоваться удачным случаем.

– Это прекрасная возможность, – твердили они. – Мы ворвёмся в крепость, как ураган, и ничто не сможет остановить нас!

– Глупцы, – оборвал их Тамерлан. – Мы ворвёмся в крепость, предавая всё огню и мечу, а потом поставим изменника Мир-Шаха комендантом. Ведь именно такова цена предательства.

– Но ведь император ромеев – неверный, – напомнил кто-то. – И, стало быть, здесь нет измены.

– Измена остаётся изменой, будь на месте императора даже сам шайтан. Можете не сомневаться, так же легко, как сегодня ромеев, завтра Мир-Шах предаст и нас. Он вернётся к султану Баязиду с ключами от константинопольских врат и тот озолотит его, ибо ему такой вот Гази-Мехмет вложит в уши слова о том, что верный паша с самого начала задумал отдать крепость владыке правоверных. Все остальное были лишь уловки, военная хитрость.

Тамерлан встал с трона и огляделся.

– Где Хасан Галаади?

– Ему не подобает быть на военном совете, – с ревностью в голосе напомнил один из темников.[7]

– Лишь я могу сказать, что подобает, и что не подобает. Этот дервиш, может быть, не умеет так ловко скакать на коне и стрелять в цель, как вы, но никто из вас не ведает о военном деле столько, сколько он. Найдите его! – Скомандовал Тимур.

– Слушаюсь и повинуюсь, мой господин, – раздалось вокруг.

– Когда я шёл сюда, вспомнил один из приближённых великого амира, – он спал на боевой галерее, что над нами, подложив под голову миску…

«Иблис его покусай», – подумал Хасан, приоткрывая глаз и оценивая, достаточно ли крепко дремлет разморенная на солнце стража. «Кажется, всё в порядке», – он сдвинул в сторону миску и аккуратно вернул в щель предварительно вынутый оттуда камень.

Длинной заточенной тростинкой Тамерлан рисовал что-то на дощечке, засыпанной песком. Лицо его было задумчивым и усталым, но в каждом движении чувствовалась энергия, казавшаяся невероятной в столь преклонном возрасте. Сейчас рисунок забирал всё внимание Тимура и даже самым верным советникам великого амира не было позволено приблизиться и узнать, что за дивные знаки или непонятные письмена выводит Повелитель Счастливых Созвездий на столь зыбком материале.

Хасан Галаади вошёл в залу, почтительно склоняя голову перед Тамерланом.

– Мне сказали, ты спишь, – не то спрашивая, не то утверждая бросил Тимур.

– Даже если тело моё объято дремотным оцепенением, дух бодрствует. Ибо когда же, как не во сне, когда бремя земных нужд перестаёт донимать, возноситься человеку душою к трону отца небесного. Пока твои люди своим зовом не вернули меня из холодной синевы на разогретый камень, я размышлял, и сами собой у меня сложились короткие строки. Я бы назвал их Слова сердца: «Жить в этом мире, что может быть интересней? Но душа моя жаждет удалиться от мира сего».[8]

– Погоди удаляться! – раздался на канале связи возмущённый голос Лиса. – Ты шо, мы ещё поперёк Альп баррикады не возвели. Щас ты его бросишь на произвол судьбы, он, в смысле Тамерлан, а не произвол, огорчится и ломанёт, куда глаза глядят. А глаза у него, как водится, глядят с лукавым прищуром, шо та шестидюймовка Авроры на Зимний дворец.