– Поучи-ка, без сопливых скользко. Твою мать! А если б она разорвала тебя нахер?!

– А вы, пожалуйста, не ругайтесь! – Юля вышла вперед, велев Кольке: – Иди, попей вон водички. И набери, а то придем с пустыми ведрами, как дураки.

– Братан твой, колдунья? – усмехнулся Андрюха.

– Не… – смягчилась наконец Юляша. – Колька это. Дружок с училища. А я не колдунья, не думайте. Просто…

– Послушный какой. Тебя все так слушаются или только медведи и Колька?

Юля засмеялась.

– А вы охотник, ага? В сторожке живете? А мы там недалеко с палатками. Приходите к нам. По дыму найдете, ага? А я – Юля. А вы?

– Приду, – сказал Андрей. – Чаем напоите?

– Гостям завсегда рады, – с неожиданной солидностью подал от ручья голос Николай.

На тринадцать человек, включая Игнатьича, имелось четыре палатки и столько же спальных мешков. В первую ночевку разбились по трое, мешки – девочкам, и палатку им на четверых. Пятая, Юлька, от спального места отказалась, захотела дежурить у костра. Коля вызвался напарником. Кто бы сомневался.

Впрочем, первую ночь на свободе никто спать не собирался. Глуховатый звон рюкзаков Анатолий Игнатьевич засек еще на пароме.

Парни, косясь на мастера, достали поначалу бутылки три портвейна.

– Вот это ты зря, – сказал Игнатьич совсем взрослому против остальных дембелю и, можно сказать, переростку Васе Хромову, которого вообще брать не хотел, зная общую бедовость хромовского семейства плюс опасная разница в возрасте с пацанами, причем отнюдь не в пользу Васиного ума.

– А чо такого-то! – сразу залупился тот. – Я рабочий человек, имею право!

Игнатьич правильно оценивал – с Васькой ему, если что, не совладать. Четырем сочащимся дурам, что хохотали сейчас в звездной ночи от Васиных армейских прибауток, очень скоро понадобится защита – от него же, пьяного, застоявшегося в стойле стройбата бугая. На пацанов, стремительно набирающих градус воли и крепкого шмурдяка, надежда слабая. Нервничал пожилой Игнатьич. Незаметно положил под правую (целую) руку ружье.

Юльке тоже было тревожно – по другой, правда, причине. Не нравилось ей ружье в траве. Разбуженная воплями у костра, гитарой, дико блеющей в Васиных лапах, самим огнем, с треском жрущим воткнутую вертикально сухую елку, – медведица бродила пока еще далеко. И Юлька изо всех сил старалась дать ей знак, чтоб шла прочь, что Игнатьич не промажет: давай, топай отсюдова, мамочка, золотая-дорогая, топай к своему мишутке, не трещи, миленькая…

Придвинулась поближе к мастеру, положила холодную ладошку на трехпалую клешню.

– Анатолий Игнатьич, – шепнула, – а зачем ружье? Звери ж к огню не подходят?

– Я другого зверя опасаюсь, Юляша… Поняла меня?

И зверь этот, будто его позвали, немедленно за их спинами вырос.

– Тихо, Маша, я – Дубровский! – сообщил Васька мастеру под общий смех и вдруг гаркнул в самое ухо: – Отбой!

Анатолий Игнатьевич нашарил ружье, но здоровенный сапог больно наступил ему на руку, и Василий Хромов скомандовал в темноту:

– Вяжи старшого!

Пятеро пьяных и совершенно очумевших мальчишек повисли на сидящем мастере, легко повалили набок, замотали ноги, заломили за спину и связали руки. Василий же тем временем, весело покрикивая: «Хенде хох, мои цыплятки!», попер с ружьем на девок. Четыре дуры от страшной бредовости происходящего моментально протрезвели, сбились в кучу и с блеянием отступали к палатке, причем толстая Колупаева пятилась на четвереньках.

Колька с пацанами, не разбирая в темноте, куда и кого лупят, катались по траве, по-мужичьи хакая, по-детски всхлипывая и по-черному матерясь.