Он был на месте. Опершись плечом о стену, господин лейб-квор с интересом разглядывал Моцарта, застывшего в позе, полной такого достоинства, какое только может быть у металлического пианино, сплошь и рядом украшенного уродливыми заплатами.

Отметив про себя тот факт, что дама с плетью исчезла, Настасья Павловна наконец отважно взглянула Петру Ивановичу в лицо и решительно заявила:

– Я иду с вами.

Тот успел лишь рот приоткрыть, дабы сказать что-то, что явно не понравилось бы Настасье Павловне, как вдруг в царящей вокруг тишине послышался негромкий и оттого ещё более зловещий смех. Оболенская и Шульц слаженно обернулись на звук и успели заметить край плаща, мелькнувший за поворотом коридора, ведшего к сцене. Оба, не сговариваясь, тут же рванулись следом за злодеем. Внезапно единственный фонарь, освещавший закулисье, погас, и в наступившей темноте они различили – а может, им это только почудилось – неясную тень, скрывшуюся за занавесом и, не раздумывая, побежали за ней следом. И только когда в глаза им ударил яркий свет, Настасья Павловна поняла, что они снова оказались на сцене. И снова – в главных ролях.

***

Утром того дня, когда знать Шулербурга томилась в предвкушении представления, что давалось в «Ночной розе» нынче же вечером, Шульц проснулся отчего-то злым и невыспавшимся. Трое суток кряду, посвящённые слежке, не прошли бесследно. В своей удобной постели лейб-квор проворочался с боку на бок несколько часов перед тем, как Морфей увлёк его в свои объятья. И хоть мысленно заверял себя, что причиною тому была исключительно усталость, которая действовала на него совершенно непостижимым образом, наслав бессонницу, стоило признаться, что виною были также думы об Оболенской.

В полудрёме перед мысленным взором Петра Ивановича мелькали возмутительно откровенные, но приятные глазу – и, чего греха таить, другим частям тела – картины. И, начисто лишённый сил, Шульц даже не пытался изгнать их из своих фантазий.

Ему представлялось, что они с Оболенской одни, танцуют, окружённые вековыми деревьями, и он крепко прижимает к себе стройный девичий стан.

– Настасья Павловна, одежда ваша, прямо скажем, совсем не по моде Шулербурга, – отчаянно ругая себя последними словами за столь откровенную невежливость, всё же проговорил лейб-квор, запрещая себе опускать взгляд и смотреть на обнажённые почти по колено ноги Оболенской, обтянутые шёлковыми чулками. – Так и инфлюэнцу подхватить недолго, право слово.

– Что вы, Пётр Иванович? Мы же в вашем сне. А здесь нам можно всё…

С последними словами Оболенская потянулась к его устам, что тут же разомкнулись ей навстречу, и Шульц понял, что окончательно пропал.

Лейб-квор был зол, но вновь и вновь напоминал себе, что дело превыше всего. Особливо, когда в окно дома на улице, где он квартировал, стало биться что-то небольшое, но сотрясающее хрупкое стекло. Витиевато выругавшись, Шульц поднялся с постели, растёр ладонями лицо, словно желал прогнать сим жестом сон, и, распахнув окно, впустил в комнату телепарограф.

Жужжа и попыхивая паром, совсем как Анис Виссарионович сигарою, тот принялся летать под потолком, пока не приземлился аккурат на пачку бумаг на столе лейб-квора. Напыжившись, что наседка, агрегат замер, но мгновением позже зажужжал пуще прежнего и не переставал издавать этот звук до тех пор, пока в руках Шульца не оказалась небольшая полоска бумаги.

«На предст не понадоб. Княг буд инкогн под охран».

Пётр Иванович нахмурился, почесал кончик носа и трижды перечитал послание Фучика. По всему выходило, что сегодня нужды отправляться в «Ночную розу» у Шульца не было.