– Не позволяйте ему говорить, – воскликнул Порбю, ударив по плечу Пуссена. – Плоды любви уходят быстро, а искусство бессмертно.

– Для него, – ответила Жилетта, внимательно посмотрев на Пуссена и Порбю, – я не более, чем женщина? – Она подняла голову с гордостью; но когда кинула сверкающий взгляд на Френофера, вдруг увидела своего любовника, занятым созерцанием нового портрета, который он недавно принял за Джорджоне.

– Ах! – сказала она, пойдем! Он никогда не посмотрит на меня так же.

– Старик, – сказал мечтательным голосом Пуссен, которого Жилетта заставила выйти из состояния размышления, – видишь этот нож, я погружу его в твое сердце при первом слове жалобы, которую произнесет юная девушка, я зажгу огонь в твоем доме, и никто не выйдет. Понял ли ты?

Николя Пуссен был мрачен, и его слова были ужасны. Эта решительность и особенно жест юного художника утешили Жилетту, которому она почти простила жертву во имя живописи и его будущей славы. Порбю и Пуссен оставались у двери мастерской и смотрели друг на друга в молчании. Вначале автор Марии Египетской позволил сам некоторые восклицания:

– Ах! она разделась, и он сказал ей подойти к свету. Он ее сравнивает!

Вскоре он замолчал, так как лицо Пуссена сделалось глубоко печальным, и, хотя старые художники не так щепетильны перед тем, что не представляет искусства, Порбюс любовался Пуссеном, таким наивным и прекрасным. Молодой человек держал в руках кинжал и был наготове, и ухо его почти приклеилось к двери. Оба, стоящие в тени, казались двумя конспираторами, ждущими часа поражения тирана.

– Входите, входите, – сказал излучавший радость старик. Мое произведение совершенно, и теперь я могу показать его с гордостью. Никогда живопись, кисти, краски, холст и свет не пытались соперничать с прекрасной куртизанкой Катариной Леско. Проявляя живое любопытство, Порбю и Пуссен вбежали на середину покрытой пылью огромной мастерской, где все было в беспорядке, тут и там они видели картины, висевшие на стенах. Они остановились прямо перед полуобнаженной фигурой женщины, в натуральную величину, которой оба стали любоваться.

– Ох! Не занимайтесь этой ерундой, – сказал Френофер, – этот холст я использовал, чтобы отработать позу, эта картина ничего не стоит. Вот мои ошибки, – повторил он им, показывая великолепные композиции, развешанные на стенах вокруг них.

Порбю и Пуссен, изумленные этими словами по отношению к увиденным ими произведениям, стали искать обещанный портрет и не находили его.

– Э-э, хорошо, вот! – сказал им старик, чьи волосы были в беспорядке, чье лицо пламенело, от невероятной экзальтации, глаза искрились, и он напоминал молодого человека, пьяного от любви.

– Ах! ах! – воскликнул он, – вы не ожидали такого совершенства! Вы были перед женщиной, и вы искали картину. Есть такая глубина в этом полотне, воздух такой подлинный, что вы не можете больше отличить воздух, который нас окружает. Где же искусство? Пропало, исчезло! Вот сами формы молодой женщины. Разве я не сумел хорошо ухватить цвет, жизнь линий, которые, кажется, заканчивают части тела? Не есть ли это сам феномен, как мы представляем объекты, существующие в атмосфере, как рыбы в воде? Восхититесь, как выделяются контуры на фоне! Не кажется ли вам, что вы можете провести рукой по этой спине? В течение семи лет я работал над эффектом сочетания света и объектов. И эти волосы… свет не затопляет их, не так ли? Но она дышит, я полагаю… Эта грудь, видите? Кто не хотел бы обожать ее, склонив перед ней колени? Трепещущая плоть. Она сама подойдет, подождите.