Так окончился первый день на фронте для третьего стрелкового полка. Потери были большие.

Сережку Якубова жалко… умницу, насмешника…

– Он мечтал знаешь, где побывать? – сказал Иосиф Заиграеву. – В Крыму. Из бахчисарайского фонтана хотел воды напиться.

– Да и нам не мешало бы попить, – пробормотал Заиграев. – Обещали, что полевая кухня будет. А где она?

Он лежал на дне траншеи, сунув под голову противогазную сумку и закрыв нездешние глаза.

Иосиф сидел рядом, стянув с тонких своих ног сапоги, и, размотав портянки, растирал натруженные ступни. Ему, конечно, показали, как надо наматывать, и он так и делал, но почему-то получалось плохо, портянки собирались в складки и натирали ноги.

Дивизия, растянувшаяся от Поречья до Ивановского, пыталась отбить эти поселки, но не смогла, понесла большие потери. Только третьему стрелковому полку удалось выбить немцев из деревни Малые Пелеши на восточном берегу Луги, – и долго после этого немецкая артиллерия долбила деревню, сожгла все избы, обломками и вывороченной землей накрыла огороды. Каким-то образом уцелел только возле сгоревшего сельсовета шест с призывным плакатом: «Выше бдительность!»

В тот день прибыл артдивизион, приданный дивизии, – не разобравшись в обстановке, он стал вдруг лупить по северной околице Пелешей, когда уже утих немецкий огонь. Как раз взводу Захаркина достался этот дурацкий огонь. Укрылись от него кто как мог – в воронках, в подвалах, и тут Захаркин, взъерошенный, потерявший пилотку, крикнул Иосифу:

– Виленский! Колодец видишь вон там, с журавлем? Там комбат. Давай к нему, доложи, что по нам свои бьют.

Вообще-то у Захаркина связным был Кузовков, но его поранило в начале боя. Он, в разорванной гимнастерке, с обвязанным плечом, сидел у поворота траншеи и хрипло дышал, матерясь сквозь зубы.

Иосиф измерил взглядом расстояние до колодца – метров двести. Двести метров открытого пространства под огнем…

– Товарищ комвзвода, – сказал он тихо, – вы понимаете, какой приказ отдаете?

– Выполнять! – заорал Захаркин. – Живо! Перебежками – к колодцу!

– Такой приказ выполнить не могу.

– Невыполнение приказа! – Рябоватое лицо Захаркина побагровело. – Знаешь, чтó за это?!

Он выхватил из кобуры наган. Страшно побледневший Иосиф стоял перед ним недвижим: вот и все… Сейчас хлопнет выстрел…

– Что тут происходит?

Из-за поворота траншеи вышел военком батальона Бородин.

– Что происходит? – повторил он, остро глядя, прищурясь, сквозь очки.

– Товарищ старший политрук, – Захаркин повысил голос, чтобы перекричать близкий разрыв снаряда. – Боец Виленский отказался выполнить приказ!

– Командир взвода послал меня нá смерть, – угрюмо сказал Иосиф, не в силах отвести взгляд от все еще нацеленного револьвера.

Военком Бородин быстро разобрался в ситуации.

– Уберите наган, Захаркин, – велел он. – Я отменяю ваш приказ. А вы, боец Виленский, если еще раз – хоть один раз – не выполните, то пойдете под трибунал. Ясно?

– Ясно, товарищ комиссар! – прокричал Иосиф.

Он, можно сказать, влюбился в этого пожилого (Бородину было под сорок), сухощавого политработника – ну, не то чтобы влюбился, а поверил ему.

Вечером того же длинного, огнем испытанного дня, когда третий стрелковый полк, похоронив в братской могиле убитых и выставив боевое охранение, улегся на ночной отдых, боец Заиграев сказал бойцу Виленскому:

– Ося, ты спишь? Нет? Ты сегодня второй раз родился.

– Знаю, – ответил Иосиф.

– Не иначе как бог тебя спас.

Они лежали головами друг к другу на дне траншеи, устланном, за неимением иных подстилок, ветками тополей. Над ними сквозь медленное таяние дымов войны устало мерцали далекие звезды.