Существует проблема более неотложная: разговор их того и гляди испустит дух. Уильям обшаривает свой мозг в поисках чего-то способного заинтересовать жену, однако находит в нем одну лишь Конфетку – Конфетку во всех его углах и закоулках. Но ведь за три не то четыре недели, прошедшие со времени последнего его завтрака в обществе Агнес, он наверняка повстречался хоть с кем-то, кто знаком им обоим!

– Я… я недавно встретил Бодли и Эшвелла, по-моему… по-моему, это было во вторник.

Агнес склоняет головку набок, стараясь изобразить внимание и интерес. Бодли и Эшвелла она не переносит, однако не следует упускать счастливой возможности поупражняться в преддверии лондонского Сезона, во время которого ей придется помногу беседовать, подделывая интерес к ним, с людьми решительно неприятными.

– И что же? – осведомляется она. – Чем они нынче заняты?

– Пишут книгу, – отвечает Уильям. – О молитве, о действенности молитвы. Полагаю, она наделает много шума.

– Им он придется по сердцу, не сомневаюсь. – Агнес выбирает несколько грибков, аккуратно пристраивает их на гренок. Небольшое число лакомых кусочков времени уже подъедено, однако неудобоваримая вечность осталась почти нетронутой.

– Генри так и не заглянул к нам в прошлое воскресенье, – замечает она, – и в позапрошлое тоже.

И, выдержав, дабы муж свыкся с новым поворотом беседы, короткую паузу, произносит:

– Мне он нравится, а тебе?

Уильям моргает, он в замешательстве. Чего Агнес стремится достичь, говоря о его брате так, точно он – некий занятный господин, с которым она познакомилась в гостях? Или жена дает ему понять, что радеет о Генри много больше, чем он?

– Наши двери всегда открыты для него, дорогая, – говорит Уильям. – Но возможно, он находит нас недостаточно благочестивыми.

Агнес вздыхает.

– Я благочестива настолько, – отвечает она, – насколько допускают мои обстоятельства.

Уильям решает, что в эту тему лучше не вдаваться, ничего, кроме неприятностей, она не сулит. Лучше съесть сосиску, пока та еще не остыла. Воображение рисует ему голую женщину с огненно-рыжими волосами – она ничком лежит на кровати, белое семя его поблескивает на алых губках ее влагалища. И Уильяму приходит вдруг в голову, что он все еще не видел ее грудей. Вглядываясь в эту картину, он жаждет, чтобы женщина, перевившись в талии, повернулась к нему, но ничего не происходит, – пока Агнес не прерывает молчания.

– Я вот все думаю, что, если… – Она нервически прижимает пальцы ко лбу, затем, спохватившись, спускает их к щеке. – Что будет, если погода такой навсегда и останется… Дождливой… Дождь обратится в норму, а ясное небо в диковину?

Муж смотрит на нее, демонстрируя готовность прождать столько времени, сколько ей потребуется, чтобы вернуться к осмысленному разговору.

– Ну, то есть, – набрав воздуху в грудь, продолжает она, – я представляю себе, как… Как всему миру придется… приладиться к вечному дождю, и когда наконец настанет сухой день, му…мужья и жены… сидящие за завтраком, таким как наш… могут счесть его ужа… ужасно странным.

Уильям неодобрительно насупливается, на секунду перестает жевать, а затем решает, что ему лучше промолчать. Он отрезает новый кусочек сосиски; серебряный нож его поскребывает по фарфору в светозарном сумраке запеленутой в саван дождя столовой.

– Угум, – мычит он. Весьма удобный звук, в состав его входят согласие, удивление, предостережение и невозможность сказать что-либо по причине набитого рта – все, что Агнес сочтет нужным из этого звука извлечь.

– Ешь, дорогой, ешь, – вяло настаивает она.