– Туда сползаются бродяги, – приветствует его высокий мужской голос, – в отрепье грязном на телах…

Певец возвышается на узенькой сцене в дальнем конце зала, почти не видной за дымным скоплением столиков и завсегдатаев. К строгому вечернему костюму его добавлен красный, грубой вязки шарф, изображающий шейный платок рабочего. С видом самым что ни на есть жалостным он поет под затейливый аккомпанемент фортепиано:

Сквозь пение и гомон доносится звон упавшего на пол стакана, а следом взрыв смеха и взволнованный лай собаки. Одетая соответственно ее званию барменша, горестно покачивая головой, выскакивает из-за стойки.

Бар «Камелька» просто-напросто радует глаз: полногрудые женщины ловко управляются в нем с бутылками и пивными насосами, оборчатые наряды их отражаются в висящем на стене за ними огромном зеркале. Над головами женщин в беспорядке поднимаются почти до потолка десятки афишек, эстампов и плакатов, на все лады восхваляющих разного рода эли, стауты и портеры.

Искать, где сесть, Уильяму не приходится: улыбчивая официантка манит его к себе и усаживает за столик, за которым остается место еще для двоих, самое малое, клиентов, – по-видимому, в одиночку здесь пить не принято. Уильям, тоже улыбаясь, называет нужный ему напиток, и официантка, спеша выполнить заказ, упархивает.

Очень милое место, думает Рэкхэм, на миг забывая, зачем он сюда пришел. Правда, здесь жарковато! И Уильям, вслушиваясь в наполовину заглушаемые смехом фиоритуры певца и суматошливое рубато пианино, предпринимает необходимые меры – снимает перчатки, расстегивает пальто, приглаживает волосы. Столик его расположен рядом с чугунной колонной, к которой прикреплено следующее уведомление: «УБЕДИТЕЛЬНО ПРОСИМ ДЖЕНТЛЬМЕНОВ НЕ КЛАСТЬ СИГАРЫ НА СТОЛ И НЕ ПРИКУРИВАТЬ ОТ ЛЮСТР, НО ПОЛЬЗОВАТЬСЯ СПЕЦИАЛЬНО ДЛЯ ТОГО УСТАНОВЛЕННЫМИ ГАЗОВЫМИ ЛАМПАМИ». Курить Уильяму не хочется, и тем не менее от него исходит подобие дыма: начинает парить сырая одежда. Кожу Уильяма щиплет пот, большие уши его – он чувствует это – покраснели. И какая благодарность охватывает Уильяма, когда официантка, спеша, приносит ему большой стакан пива! Она, благослови Господь ее душу, явно поняла, до чего ему хочется пить!

– Превосходно! – восклицает он, перекрывая голосом пение, а затем оглядывается, вытягивая шею, по сторонам, пытаясь понять, отчего оно стало более громким: или теноров тут больше, чем ему показалось? Но нет, это завсегдатаи «Камелька» подхватили песню.

– Вопя, ругаясь безобразно, – проникновенно подпевают они между глотками пива, —

Вы, человек, впервые, подобно Уильяму, попавший в «Камелек», верно, удивитесь: как могут эти гуляки петь о таких ужасах столь веселыми голосами? Смотрите, они притопывают ногами, кивают в такт рассказу об участи бедняков, но неужели ничего больше этот рассказ в них не затрагивает? Затрагивает, конечно! Все они благоговейно склоняются пред алтарем сострадания! Но что они могут сделать? Здесь, в «Камельке», винить за горести нищих некого (за исключением, может быть, Бога в бесконечной мудрости Его). Бедность, положенная на хорошую музыку, занимает почетное место среди прочих злосчастий, о которых слагаются песни: военных поражений, кораблекрушений, разбитых сердец – да и самой Смерти.

Уильям не без некоторой нервности вглядывается в женскую клиентуру «Камелька». Женщин здесь много, но все они, похоже, заняты; возможно, и Конфетка – одна из них: червячок, доставшийся ранней пташке. (Или все обстоит как раз наоборот?) Он оглядывает их вторично, стараясь оценить сквозь пелену табачного дыма и иные помехи, телосложение каждой. Нет, ни одно из увиденных им тел не подходит под описание Конфетки, даже если принять в соображение, что «Новый жуир» мог слегка и приврать.