«Ясно. В наручники меня», – подумал я. Нет, не подумал, а, оказывается, выдал вслух.

– В наручники, к сожалению, не получится. А вот за родителями ты отправишься немедленно. Пусть явятся или сегодня, или завтра с утра. До этого – в школу ни ногой!

Ну, это все ясно. И просто.

– Родителей нет дома с утра до вечера. Можно, чтобы бабушка пришла? Это она занимается моим воспитанием.

– Оно и видно.

– Что видно? – напрягся я. Давать бабушку в обиду я не собирался.

– То, что родители… не очень занимаются твоим воспитанием. Впрочем, это ваше семейное дело. Но без старших я тебя на уроки не пущу.

Она думала, я боюсь домашней разборки! Но мы с бабушкой всегда понимали друг друга.

Я выволок из-под парты рюкзак и глазами попрощался с Настей. Клавдия Борисовна сказала мне вслед:

– А еще собирался в английский класс…

Я задержался у порога.

– Вовсе не собирался. Мне здесь хорошо.

Длинноволосый очкастый Олег Птахин (он сидел позади Вальдштейна) вежливо спросил:

– Скажите, пожалуйста, а чем же наш класс хуже английского?

– Я… не говорю, что хуже. Дора Петровна, я не это имела в виду. Дело в том, что этот Иволгин…

Я сказал «до свиданья» и прикрыл за собой дверь.

Идти домой не имело смысла. Родители придут после семи. Бабушка говорила, что после обеда собирается в собес насчет прибавки к пенсии. Значит, тоже надолго.

Я решил наконец поехать на то место, где когда-то стоял наш дом. Я и раньше хотел там побывать и однажды сказал это при всех. Отец недовольно отозвался:

– А зачем? Что это, «любовь к родному пепелищу»?

Я понял, что он цитирует Пушкина. И слегка огрызнулся:

– А если и так? Что плохого?

– Ничего. Только зря. Прошлого не вернуть.

А бабушка сказала:

– Успеешь еще. А сейчас давай-ка съездим на рынок.

Я не спорил, но про себя понимал, что все равно там надо побывать. Родина же, хотя и сгоревшая. Прошлого, конечно, не вернуть, но и забыть его нельзя. Даже если захочешь. А я, к тому же, не хотел. Вся жизнь прошла в том доме, в том квартале.

Сейчас у меня было самое подходящее настроение для такой поездки. Грустное. И я пошел на трамвайную остановку «Стекольная».

Добирался до центра я около часа. Путь был очень длинный. К тому же денег не было, ехал зайцем, и на полдороге меня выставил из вагона дюжий контролер в кожаной куртке. От куртки воняло, как от разогретых сапог. Он дал мне легкого пинка и пообещал в другой раз увести в отделение. Я отбежал. Издалека я сказал этому типу с бритым затылком, что он недобитый боевик и что работать надо, а не обдирать в трамваях старух и пацанов. Потом пошел на автобусную остановку и дальше ехал без приключений.

Вышел из автобуса я в квартале от дома. И вдруг понял, что никак не верю, будто дома уже нет. Ну, как это нет? Я ведь даже запахи его помню! В сенях пахло сухим деревом и влажной бочкой, в которой держали воду (колонка была во дворе). В прихожей – теплыми вязаными половиками и дровами для печки. В комнате бабушки – оконными цветами и землей из кадки с фикусом, а иногда – корвалолом…

Я до мельчайшего движения помнил, как вставляется ключ в скважину наружного замка. Надо вставить чуть-чуть не до конца, потом слегка прижать дверь и поворачивать ключ плавно, чтобы не заело. Этот плоский ключик и сейчас со мной, я брал его в лагерь, и он сохранился в кармане пострадавших джинсов.

Вот сейчас я обойду девятиэтажку с застекленным магазином «Хозтовары» на первом этаже, и…

И впервые в жизни я увидел настоящее пепелище.

Обгорелые бревна и стропила уже все растащили. Чернел бугристый прямоугольник с остатками обугленных половиц. Посреди этой пустой черноты стояла наша обитая жестью круглая печь. Раньше жесть была серебристая, а сейчас закопченная. И кто-то снял уже чугунную, с литым узором и рычагом дверцу.