Получилась как раз страница. Наверно, хватит. Но я еще дописал на обороте:

«Тлеющую траву залили из ведра. Но мне еще долго чудилась в траве борода старика-огневика, в которой мерцали горящие точки».

Уф… Я откинулся к спинке скамьи. Настя тоже поставила последнюю точку. Смотрела и улыбалась.

– Готово?

– Списывать – не сочинять. Возьми листок… – И опять слегка задурачилась: – Данке шен.

– Биттэ шен, фройлен.

– Не отвлекайтесь, господа, – сказала в пространство Дора Петровна.

Мы притихли.

Настины гольфы были, наверно, слишком тугие. Я заметил, что она их приспустила и тихонько трет рубчатые следы от резинок. Она почуяла, что я смотрю, перехватила взгляд. Я, кажется, заполыхал ушами, но прятать глаза было поздно. Настя виновато сказала:

– Я теперь поняла, что «резинка» от слова «резать»…

Чтобы не сгореть, я притворился равнодушно-деловитым:

– Скрути вниз – и не будет резать.

– Ага… – Она чуть не с головой спряталась под партой и скатала гольфы на сандалетки белыми баранками. И глянула на меня, не разгибаясь:

– А откуда у тебя на ноге такой… кленовый листик?

– Здесь написано, – я толкнул ей свою тетрадку.

Она прочитала. Глянула опять вниз и на меня.

– Очень больно было?

– Сперва да… Но не так уж… – И соврал бессовестно: – Когда зуб дерут, хуже. Видишь? – И оттянул губу.

– Ой, какая дыра! Ты поэтому и не пришел вчера?

– Естественно. Щека была – во! Как дыня… – Я понял, что пора тормозить вранье, опять заегозил на скамейке.

– А почему ты все время вертишься? – спросила Настя (с насмешкой или без?). – Будто и сейчас болит что-то.

Я сказал нахально:

– Штаны пытаюсь нарастить. Они прошлогодние, ноги вон как торчат.

Она так же деловито, как я, посоветовала:

– Чиркни у колен – и будут бермуды. Вон как у Игоря Тулеева, – она показала вперед. – Или вон, у Вальдштейна…

Игоря Тулеева на передней парте я не разглядел. А Вальдштейн сидел неподалеку, на соседнем ряду. Тощий, с редкими и почти белыми волосами, большеухий. Выставил в проход незагорелую, в царапинах, как от кошки, ногу, грудью лег на парту и быстро-быстро писал в тетради. И при этом водил по губам языком. На губах лопались крошечные пузырьки.

Иногда Вальдштейн быстро оглядывал класс из-под упавших на лоб прядок. Встретился глазами и со мной. Глаза были рыжие. Вальдштейн усмехнулся без всякого дружелюбия. «Неприятный тип», – решил я, а Насте сердито разъяснил:

– Бермуды хороши для Бермудских островов, там климат тропический. А здесь, когда придут холода, я в них куда денусь? Головой в Бермудский треугольник? Других-то штанов у меня нет, мы же погорельцы.

– Кто?

– Дом сгорел! Недавно. Со всем имуществом. Сожгли…

Она трубочкой вытянула губы. Тихонько свистнула.

– Пшеницына! Тебе не стыдно?

Настя прижала к щекам ладони.

– Ой, Дора Петровна, я нечаянно! Честное слово. Это у меня так выдохнулось.

– Если выдохнулось, значит, ты закончила писать? Дай тетрадь.

Я взял свою и Настину тетради, отнес к учительскому столу. Дора Петровна тут же нацелила в них авторучку.

– Та-ак… Прекрасно… Молодец, Саша Иволгин. Очень образно и без ошибок… А Настя… тоже хорошо… Но слово «удаленная» пишется через два эн, пора бы запомнить. Четверочка…

И раздался звонок. Почти со всех парт пошло: «У-у, мы не успели!»

– Кто не успел, допишет дома и принесет в понедельник.

Это мне понравилось. В гимназии наша Лизавета Марковна шиш бы пошла на уступки: «Ничем не могу помочь, вам следовало уложиться в урочное время…»

В коридоре я сказал Насте:

– Все же следует обозвать тебя Наськой.

– Это почему?

– За ротозейство. Не могла списать без ошибки!