Мистер Пэтел вскинул руки, чтобы остановить движение на улице, хотя там была-то всего одна машина и велосипед, и поспешил через дорогу к ней. Как раз когда он подбежал к девочке, она смогла наконец протиснуться между прутьями забора и упала прямо в его руки, большие и надежные, в них ей было хорошо.

– Виктория, ты ли это?

Спасенная, она отдалась своему горю и расплакалась. Он поднял ее и снова вытянул руку, на этот раз одну, – и опять притормозили машина с мотоциклом. Войдя в теплое кафе с ярким светом, мистер Пэтел посадил ее на высокий прилавок:

– Ну, милая моя, что же ты тут делаешь совсем одна?

– Не знаю, – плакала Виктория, которая действительно не знала. Во время урока ей сообщили, что ее заберут с площадки вместе с Томасом Стэйвни, с которым она едва была знакома: он был на два класса младше. Появились посетители, ожидавшие, что мистер Пэтел их обслужит. Он оглянулся в поисках кого-нибудь, кто сможет ему помочь, и увидел за столиком пару девчонок. Они учились в той же школе, в старших классах, и решили подкрепиться, прежде чем отправиться по домам. Он обратился к ним: «Присмотрите пару минут за этой бедняжкой». Мистер Пэтел осторожно усадил Викторию на стул рядом с ними. Разумеется, старшим девчонкам не понравилось, что им навязывают эту сопливою малявку, но они все же улыбнулись Виктории и сказали, что она должна перестать плакать. Но Виктория все ревела. Мистер Пэтел не знал, что делать. Продавая конфеты и булочки, открывая девочкам газировку, делая, как обычно, двадцать дел одновременно, он подумывал о том, чтобы позвонить в полицию, как вдруг через дорогу показался тот самый высокий мальчишка, утащивший своего отбивающегося брата, словно призрак, потерявший память. Он принялся неистово крутить головой, а потом, взявшись обеими руками за верхние перекладины забора, собрался уже перепрыгнуть.

– Эй, – закричал мистер Пэтел, подбегая к двери, – иди сюда. – Он орал громко, Эдвард обратил свой скорбный лик на мистера Пэтела и приветливые огни его кафе и, не глядя на дорогу, перемахнул в пару прыжков на противоположную сторону, едва не попав под мотоцикл, за что водитель осыпал его проклятьями.

– Девочка, – сказал Эдвард, задыхаясь, – я ищу маленькую девочку.

– Она тут, в целости и сохранности. – Мистер Пэтел снова встал за прилавок, наблюдая оттуда за долговязым мальчишкой, который уселся подле Виктории и принялся вытирать ее лицо салфетками, которые веером стояли в салфетнице на столе. Казалось, что он сам сейчас растворится в слезах. Две старшеклассницы, хоть он и был для них слишком юн, все же решили продемонстрировать ему свою женственность, выпятив груди и надув губки. Он ничего не заметил. Виктория все рыдала, да и он сам был охвачен каким-то крайне сильным чувством.

– Я хочу пить, – выпалила Виктория, и мистер Пэтел подал стакан апельсинового сока с мякотью, жестом давая Эдварду понять, чтобы и не пытался за него заплатить.

Эдвард протянул стакан Виктории, а она уже возмущалась – к ней, большой девочке, относятся как к младенцу, но все же она испытывала благодарность, поскольку в тот момент ей очень хотелось быть просто ребенком.

– Извини, я должен был забрать тебя вместе с братом, – сказал Эдвард.

– Ты что, меня не увидел? – обвинила его Виктория.

Эдвард покраснел, эти слова явно задели его за живое. Ведь именно в этом он жестоко упрекал сам себя. Ему велели забрать маленькую девочку, но он совсем не подумал, что ему поручили взять черного ребенка. Эдвард мог придумать тысячи оправданий: что его отвлекли другие дети, бежавшие к воротам, шум, ужасное поведение Томаса, но на самом деле он не взглянул на Викторию, потому что она была черная. Но он ее заметил. Это не имело бы значения для большинства людей, входивших в эти ворота и выходивших из них, но Эдвард, родившийся в доме либералов, испытывал агонию бурного самоотождествления со всеми бедами стран третьего мира. Он учился в куда более престижной школе, хотя давным-давно посещал и эту, и там, в рамках различных проектов, его и его одноклассников «просветили». Мальчик собирал деньги для больных СПИДом и умирающих от голода, писал сочинения об этих и прочих несправедливостях нашего мира, его мать Джесси тоже выступала за всевозможные благие дела. Его поступку не было совершенно никакого оправдания, и его просто мутило от стыда.