«Прощай, товарищ! Нам не суждено боле увидеться», – заржало предательское животное, взмывая в воздух, чтобы навеки раствориться в его прозрачной голубизне.

Но перед тем, как навеки раствориться в прозрачной небесной голубизне, чистокровный арабский жеребец пнул меня копытом прямо в промежность, отчего я, о великий из могущественных и могущественнейший из прославленных, скривился от боли и потерял сознание. Подбежавшие ко мне стражники, сочтя мертвым мое изуродованное и неподвижное тело, оставили его в канаве, на растерзание воронам и уличным собакам, среди которых спустя несколько часов я и очнулся.

С неимоверным трудом я дополз до дома, но лекари оказались не в силах восстановить пошатнувшееся здоровье. Моя несчастная мать, надеявшаяся женить меня, чтобы понянчить внуков и правнуков, от горя и переживаний за случившееся вскорости ослабла, заболела и умерла. Похоронив мать, я устыдился своего прошлого недостойного поведения, уволил слуг и, полностью разуверившись в богатстве, продал нажитый бесчестным путем дом, после чего, по протекции вашего отца, о благороднейший из благородных, устроился в гарем евнухом. С тех пор предметом моих мыслей являются наложницы, о которых я по мере своих убывающих сил стараюсь заботиться и прихотям которых потакать.

Такова грустная история о том, как я потерял товарища и стал евнухом.

Калиф: Ты грабил меняльные конторы?

У него вследствие курения заметно улучшилось настроение.

Евнух: Можете отрубить мне голову, о кровожаднейший.

Он тоже повеселел.

Калиф: А что, и отрублю на здоровье, за мной не заржавеет!

Оба прыскают.

Но единственное, чего я не понимаю, так это, почему ты со своей матерью голодал?

Евнух: Мы редко кушали.

Калиф: Отчего же вы не кушали чаще?

Евнух: Нечего было.

Калиф: Странно. Как же вам нечего было кушать, когда городские базары, не говоря уже о бескрайних полях халифата, ломятся от снеди? Мне из дворцовых окон видно. Неужели вы ленились сходить на базар?

Евнух: У нас не было денег.

Калиф: Как же не было денег, если ты голодал, тем самым не тратил имеющиеся у тебя деньги? Уж не тратил ли ты их на какие-нибудь пустые развлечения?

Евнух: О нет, любопытнейший из рассудительных.

Калиф: В чем тогда дело, не понимаю.

Евнух (становясь на колени): О, величайший из великих, могущественнейший из могучих, знаменитейший из прославленных…

Калиф: Короче?

Евнух: По недостатку ума, я затрудняюсь объяснить калифу.

Калиф: По недостатку чьего ума, твоего или калифа?

Оба смеются.

Евнух: Беда в том, о остроумнейший, что калифы никогда ни в чем не нуждаются.

Калиф: Ну почему же не нуждаются? Что такое бюджетный дефицит, я прекрасно понимаю. Однако никогда не опускаю руки перед трудностями, а всегда поручаю министру финансов во всем разобраться и немедленно устранить причину.

Евнух: Это правильно, о упорнейший.

Задумываются и по очереди затягиваются.

Калиф: Твои слова, евнух, не лишены осмысленности и даже глубины: жизнь простого народа остается для меня тайной за семью печатями. А так иногда хочется оказаться в шкуре какого-нибудь простого визиря или хотя бы звездочета. О торговце или цирюльнике я и мечтать не смею. Еще лучше было бы стать бродячим дервишем, чтобы целыми сутками путешествовать по дорогам, беседуя с сирыми и убогими. Говорят, сам Гарун-аль-Рашид, дабы ознакомиться с народными страданиями, выходил из дворца, переодевшись бедным горожанином. Куда мне до этого прославленного своей справедливостью правителя: не с кем из простого народа даже словом перемолвиться!

Евнух: А вон за дверью стоит стражник, с ним и перемолвитесь.