– Что со мной теперь будет? – прохрипел он. – Боже праведный! Что со мной будет?

Пердомо недоуменно переглянулись и молча уставились на лоснящегося от жира толстяка, вдруг превратившегося в олицетворение горя и отчаяния.

Тогда Аурелия села напротив и положила руку ему на колено.

– Да не расстраивайтесь вы так! – сказала она. – Найдете других постояльцев. Разве стоят того деньги, что мы вам платили!

Тот не сразу отреагировал и помедлил, прежде чем отважиться взглянуть ей в глаза.

– Вы не понимаете, – сказал он наконец. – И никто бы не понял… – Он сделал паузу. – Но она права: вам лучше уехать. Уезжайте и не вздумайте возвращаться… Никогда!

– Почему?

– Потому что Антонио даз Нойтес найдет ее, если она останется в Каракасе. Или в Маракайбо, Валенсии, Пуэрто Кабельо или в любом другом венесуэльском городе. – Толстяк скорбно покачал головой. – У него повсюду есть люди, они сообщат ему о любой девушке, которая годится для его бизнеса. – Говоря это, он не сводил взгляда с Айзы, словно, кроме нее, вокруг больше никого не было. – Он хотел тебя похитить, – добавил Монагас. – Хотел превратить в самую знаменитую в стране проститутку. Уж он-то знает, как этого добиться. Ему лучше, чем кому бы то ни было, известно, как накачать девушку наркотиками и развратить, чтобы она исполняла любые прихоти клиентов.

Асдрубаль с угрожающим видом шагнул вперед.

– Вы это знали! – воскликнул он. – Знали и ничего не сказали, сукин вы сын!

Толстяк даже не удостоил его взглядом.

– Я испугался, – сказал он. – Вы бы тоже испугались, если бы столкнулись с этим бразильским мерзавцем. Уезжайте! – настойчиво повторил он. – Пожалуйста, уезжайте туда, где он никогда не сможет ее найти!

– Каким образом? – поинтересовался Себастьян. – Ведь нам еще не выдали ни удостоверений личности, ни вида на жительство. Как только мы покинем Каракас, нас тут же схватит полиция.

Однорукий оторвал взгляд от Айзы и посмотрел на него:

– В Управлении по делам иностранцев работает один негр, Абелардо Чиринос. Если вы уже подали документы, он за пару часов все уладит за пятьсот боливаров… Скажите ему, что вы от меня!

– У нас нет денег.

– У меня есть… – сказал Мауро Монагас. – Мне их дал Феррейра. Заберите их себе! Пусть за свои же деньги останется с носом. Это сукин сын! Не чета мне: я таким родился, – а вот он настоящий выродок, который хотел отдать Айзу этой сволочи Медине или нацисту Майеру… – Он улыбнулся чуть ли не впервые за много лет. – Как же приятно подложить им свинью! – признался он. – И радостно осознавать, что при всех своих деньгах никто не сможет заплатить за то, чтобы прикоснуться к ней первым.

Оставшись один – еще в большем одиночестве, чем когда бы то ни было, – в грязной комнатенке, где провел столько лет, Однорукий Монагас лег на кровать и, глядя в потолок, стал перебирать в памяти все мгновения, которые он пережил здесь, прильнув глазом к отверстию в стене. Он спрашивал себя, что же теперь его ожидает, ведь он больше не сможет заполнить свое существование чудесным присутствием неповторимой Айзы.

Он почувствовал непреодолимое желание плакать, плакать без всякого стеснения, как он не делал с тех самых пор, когда был самым одиноким, печальным и несчастным ребенком на свете. Он все еще плакал, когда в дверь постучали, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы сдержаться и вытереть глаза грязным носовым платком, прежде чем открыть.

– В чем дело? – с ходу накинулся на него Лусио Ларрас. – Я жду уже больше двух часов. Где она?

– Кто?

Тот посмотрел на него как на сумасшедшего: