Мохсен сносно знал английский. Он учил его по пластинкам еще при шахе и просил никому об этом не говорить. Разговаривали вполголоса. Мохсен расспрашивал о России. Он считал, что в России снова воцарилась монархия. Только царь теперь пьяный и злой.

Мохсену нравились звуки русских слов. Он мог взять из разговора понравившееся слово и несколько минут отрешенно его повторять, на все лады тщательно отделывая языком и густыми губами непривычные звукосочетания:

– Моз-кба, Морц-ква, Моз-сква, Мац-ква, Маз-гва…

Ясное дело, нет худа без добра. Первые дни после ареста я хорошо отоспался. Помню, сразу понял, что сон здесь, в башне, какой-то необычный, сладостный. Я редко засыпал с удовольствием, скорее сон для меня был необходимостью, а тут надо же: ложился спать – будто птицей вспархивал с ветки. Это при том, что далеко не все те сны были безобидны, случались и такие, что озадачивали, не имея разгадки.

Среди прочего приснилось мне там вот что. Будто бы одно время в Москве у меня имелось странное хобби. Я изучал бездомных собак. Происходило это в голодное время, воцарившееся тогда в стране. Помойки были пусты, собаки сбивались в стаи, уничтожали кошек, нападали на стариков, съедали самых слабых среди своих.

В стаях повсеместно попадались опустившиеся породистые псы, как и среди бомжей – благополучные еще совсем недавно горожане. В зимнее время в нашем районе доходило до семидесяти нападений на людей в месяц. Царила безработица, я долго не мог найти работу, и вот мне предложили… Предложили в каком-то посольстве, в посольстве страны, куда я хотел с голодухи эмигрировать, но куда меня не пустили, однако сделав предложение о найме. Страна эта была мировым лидером по заботе об окружающей среде, по мониторингу издевательств над домашними животными и т. д. Сначала я отказался, но никаких других шансов устроиться на работу не возникло, и пришлось передумать. Да, голодное было время, питался я раз в два дня – в основном сублимированным картофельным пюре. Мой друг разжился где-то мешком этого продукта: в качестве продовольственной помощи в нашу страну прибывали просроченные продукты из натовских стратегических запасов. Центральное разведывательное управление США повсюду организовывало центры сбора информации под видом офисов, контролирующих распределение продпомощи. Мой друг работал в одном из таких центров. Потом его застрелил сам Освальд, убийца президента Кеннеди, но мой друг выжил, и мы с ним снова встретились за дымящейся миской этого пластмассового пюре.

И вот я – за гроши, по сути, это был неоплачиваемый испытательный период – внедрен в среду какой-то подмосковной собачьей стаи… Дело было в Малаховке, стая облюбовала заброшенную дачу, жители поселка обходили ее далеко стороной. Отстрелить псов не получалось – они мгновенно прятались от пуль в обширный подвал, куда уже пускали хлор, но в подвале было много лазеек, и газ утекал. На отравленное мясо псы не реагировали, проглатывали без последствий, еще и дрались за него смертным боем.

В стае насчитывалось около тридцати псов и только три сучки, которых кобели беспрестанно насиловали с отвратительной остервенелостью. Случалось, в потасовках за очередность они загрызали кого-нибудь до смерти, и на сучку взбирался тот, кто мог превозмочь в себе голод. Сучка мучилась, но поглядывала – перепадет ли ей из останков бедолаги.

Породистые псы: два боксера, ротвейлер, ризеншнауцер, три колли, которых бросили, не в силах прокормить, их хозяева, – составляли низшую касту стаи. Здоровый ротвейлер, похудевший до неопознаваемости, пресмыкался перед сизым кривоногим бобиком. Состав стаи все время менялся – кто-то приходил новенький, кого-то съедали, кто-то начинал хаотическое движение по иерархической лестнице. На моих глазах сучку сенбернара, едва волочащую ноги, облезлую, всю в обвислой коже, покрытой лишаями, – изнасиловали до смерти, она так и сдохла, уже не в силах повернуться, укусить, она свалилась, а на нее еще взобрался один подлец и торкал ей в круп алой ужимкой. Я тут же кончил его, швырнул оземь, разбил ему мозги – мгновенно его сожрали, а меня стошнило, ох как меня стошнило.