– Лгут на Хмельницкого, – сказал Алексей Михайлович.

– Может, и лгут, – согласился Стрешнев с охотою и прибавил: – Город Львов гетман взять не захотел и Бутурлину не позволил.

– Я Хмельницкому верю! – посверкивая глазами, сказал Алексей Михайлович.

– А ты и верь! Верь, но поглядывай. Все эти речи про хана и поляков и про самого Хмельницкого – со слов людей Золотаренко, а Золотаренко шурин гетману. Может, и малая, но правда тут есть.

– Получу польскую корону из рук поляков, тогда и глядеть буду на малое, на большое, на всякое.

– А я знаешь какую новость слышал? – так же, как и племянник, посверкивая глазами, сказал Стрешнев. – В Польше уж есть новый король.

– Кто же?! – ахнул Алексей Михайлович.

– Матерь Божия!

– Что за еретичество?

– Почему еретичество? Как от Ченстоховского монастыря шведов отогнали, так настоятель Августин Кордецкий и объявил, что Матерь Божия есть первая заступница Польши. Ей и быть королевою.

Алексей Михайлович, стоявший во все время горячего разговора, сел на лавку, положил ногу на ногу, на коленку поставил локоть, подпер ладонью закручинившуюся голову.

– До чего похожи племянник и дядя! – сказал вдруг Борис Иванович Морозов.

– Я лицом – в матушку. Та только уж больно черноброва была.

– Походить на матушку – к счастливой жизни, к удаче, к доброму сердцу, – быстро вставил свое словцо Глеб Иванович.

– Хорошо с вами, с родными для меня людьми, – сказал царь, вздыхая и потягиваясь. – Разобрать бы все дела-то по косточкам. Я, может, и впрямь чего-то недоглядываю. Да где там! Что ни день, сто новых забот.

И тут в комнату быстро вошел, кланяясь с порога, патриарший боярин, князь Дмитрий Мещерский.

– Его святейшество патриарх Никон прибыл к тебе, великий государь, для совета и тайного государского дела.

– Тьфу ты! – в сердцах сплюнул Семен Лукьянович. – Будто боится царя с добрыми людьми наедине оставить. Тут как тут!

Алексей Михайлович с укором оглянулся на рассерженного дядю, но ничего ему не сказал.

Никон благословил подошедших к нему бояр тихим голосом, облобызался с царем, но сел на край лавки чуть не у порога.

– Отец мой! – так и подскочил Алексей Михайлович. – Будь милостив, садись за мой стол, чтоб всем нам досталось поровну от лицезрения тебя и от твоей беседы.

Семена Лукьяновича передернуло, но смолчал.

Никон поднялся с лавки, постоял, опустив голову, и опять сел, не слушая царского предложения.

– Я просителем пришел к тебе нынче, великий государь. Сие место для меня, грешного, подобающе.

Алексей Михайлович подошел к патриарху, взял его за руки, поднял, провел к столу, усадил на свой стул, сам же сел на лавку между Морозовыми.

– Что за кручина такая приключилась, владыко?

– Поизрасходовался. На Крестовую палату, на ружья, на колокол. Совсем не на что строить Крестовый монастырь. Оставил бы строительство, да Бога боюсь. По обещанию строю.

– Много ли денег нужно?

– Много, государь. Десяти тысяч не хватит. Всякую палку морем надо возить.

– Я, святитель, сам знаешь, на шведа ополчаюсь.

Алексей Михайлович поскучнел, призадумался.

Стрешнев, как хорошая лайка, навострился, ожидая только зова хозяина.

– Пять тысяч дам, – сказал государь, тяжко вздохнув, – шесть даже.

Семен Лукьянович зубами скрипнул.

– Болят, что ли? – спросил его царь участливо.

– Болят. Весь верх и весь низ.

– К доктору моему сходи!.. – И стал суетливым: встанет, сядет, то одно возьмет со стола, то другое. – Шесть тысяч наберу для твоего святого дела, отец мой… А ты, пожалуй, уступи мне пару сел, которые патриарх Иосиф купил в дом Пресвятые Богородицы. Стекановское и Дмитровское… Будь милостив, а я прибавлю с полтысячи.