Огни зажглись и потухли, столбы исчезли, мужчина, пятясь, растворился в пустоте, а Вселенная проворно сложилась обратно в привычную картину.

– Уловили суть? – спросил Слартибартфаст.

– Я изумлен, – сказал Артур, – и потрясен.

– А я спал, – заявил вынырнувший откуда-то Форд. – Было что-то интересное?

И вновь они балансировали на краю ужасно высокого утеса. Ветер обдувал бухту, где останки одной из крупнейших и мощнейших космических флотилий в истории Галактики поспешно превращались из пепла в исходное состояние. Грязно-розовое небо померкло, посинело, вновь окуталось мраком. Клубы дыма струились с небосклона и влезали обратно в корабли.

Теперь события мелькали задом наперед с почти неподвластной глазу быстротой, и, когда вскорости огромный боевой звездокрейсер сбежал от них, точно они показали ему «козу», Форд с Артуром едва успели сообразить, что это и есть момент, когда они подключились к инфоиллюзии.

Но теперь все происходило слишком уж молниеносно – сплошное видеотактильное пятно, которое волокло их сквозь века галактической истории, крутясь, дергаясь, мерцая. Звук превратился в монотонный звон в ушах.

Периодически в головокружительном мельтешении событий они выделяли, скорее чутьем, чем зрением, ужасные катастрофы, кошмарные преступления, катаклизмы, и всегда они были связаны с определенными, вновь и вновь возникающими образами – единственными, которые ясно выступали из беспорядочной лавины исторических фактов: крикетная калитка, твердый красный мячик, беспощадные белые роботы, а также нечто смутное – что-то темное, закрытое облаками.

Также эта стремительная гонка по водопадам времени подарила им еще одно четкое ощущение.

Если последовательность размеренных щелчков, записанную на пленку, прокручивать с ускорением, одиночные щелчки постепенно сольются в постоянный, повышающийся тон. Аналогично последовательность отдельных впечатлений сливалась тут в единое чувство – хотя на чувство оно как-то не походило. Если это и было чувство, то абсолютно бесчувственное. То была ненависть, слепая ненависть. Она была холодна – и то был не ледяной хлад льда, но холод стены. Она была безлична – не как неизвестно чей злобный вопль в толпе, но как отпечатанный на принтере квиток за неправильную парковку. И она была смертельно опасна – и вновь не на манер ножа или пули, но наподобие кирпичной стены поперек шоссе.

И аналогично повышающемуся тону, который, забираясь все выше и выше, будет по дороге менять характер и обретать мелодичность, так и это бесчувственное чувство возвысилось до невыносимого, если и немого, вопля. Внезапно почудилось, что это вопль вины и отчаяния.

И так же внезапно оно стихло.

В вечерней тиши они стояли на вершине холма.

Солнце клонилось к закату.

Вокруг них расстилались нежно-зеленые поля и луга. Птицы выражали в песнях свое мнение обо всем этом – по-видимому, благоприятное. Невдалеке слышались голоса играющих детей, а чуть подальше в раннем сумраке виднелся небольшой городок.

Похоже, в основном он состоял из низеньких зданий, построенных из белого камня. На горизонте маячили симпатичные круглые холмы.

Солнце почти закатилось.

Словно ниоткуда, зазвучала музыка. Слартибартфаст дернул за ручку, и она умолкла.

Какой-то голос произнес: «Это…» Слартибартфаст дернул за ручку, и он умолк.

– Я сам вам поясню, – прошептал старец.

То был мирный край. Артур пришел в безмятежное настроение. Даже Форд, похоже, повеселел. Они немного прошли в сторону города, и инфоиллюзия травы приятно пружинила под ногами, а инфоиллюзии цветов безупречно благоухали. И только Слартибартфаст ежился, точно ему было не по себе.